Макс Фрай - Ворона на мосту

Но я опять отвлекся. Да, я отдаю себе отчет, что все время сбиваюсь на посторонние темы. Это обычная ошибка неумелого рассказчика, а я к тому же всякий раз вполне сознательно стремлюсь отсрочить момент, когда придется вспоминать некоторые, особо трудные для пересказа эпизоды. Дело, конечно, не в том, что воспоминания причиняют мне душевную боль – нет, не причиняют. Это вопрос не чувствительности, а дисциплины сознания, и было бы довольно странно, если бы я стал всерьез страдать от необходимости воскрешать события, которые случились довольно давно и, строго говоря, не совсем со мной. Просто мне впервые приходится подробно рассказывать о вещах, которые я до сих пор обсуждал лишь с самим собой, а для таких разговоров речь, сами понимаете, не требуется. Таким образом, передо мной стоит наверняка знакомая всем присутствующим проблема перевода с языка внутреннего молчаливого знания на язык слов. Это тяжелый и неблагодарный труд. Я хочу сказать, что при всем старании передать сокровенную суть самых важных событий мне удается весьма скверно, поскольку язык повседневного общения не слишком хорошо для этого приспособлен; к тому же я, как вы могли заметить, довольно неопытный переводчик. Тем не менее я сейчас очень рад, что вы вынудили меня взяться за эту работу. Мне кажется, делая собственную историю чужим достоянием, я не просто воскрешаю ее в памяти, но и в некотором роде заново овеществляю. Она, конечно, и так не выдумка, и все же прежде, до слов, ей недоставало подлинности. Я почти уверен, что в результате моих усилий на перилах невообразимого Моста Времени, ходить по которому мне пока еще ни разу не довелось, одна за другой появляются зримые и осязаемые зарубки – в том месте, которое соответствует теплому осеннему дню три тысячи сто пятьдесят пятого года эпохи орденов.

Было бы неплохо записать все вышесказанное в тетрадь и перечитать какое-то время спустя, когда вдохновение уступит место спокойствию, но не буду больше испытывать ваше терпение.

Я хорошо помню, как мы оба поднялись из-за стола и Чиффа протяжно, с ленцой в голосе, очень по-шимарски говорил о том, что вот, уже скоро полдень, кучу времени потратили на болтовню, а нам еще придется куда-то там добираться, а это как минимум час – и все в таком роде. Я слушал его вполуха, но все же понял, что прямо сейчас ничего со мной не случится, потому что сперва надо прийти в какое-то специальное место. И конечно, тут же окончательно расслабился, утратил бдительность, даже когда Чиффа подошел совсем близко и положил руку мне на плечо, я не придал значения его прикосновению, решил, это он меня просто подгоняет, подталкивает к двери, потому что я и правда топчусь на месте, не зная, куда теперь. Впрочем, все произошло так быстро, что я вряд ли успел бы отреагировать, даже если бы был настороже. Вот только что он стоял сзади, а теперь – напротив, лицом к лицу, и пальцы его правой руки пронзают мою грудь, как пять великолепных, остро заточенных кинжалов, а мне почему-то совсем не больно, наверное, потому, что я уже мертв – или все-таки еще нет?

Я оцепенел – не столько от неожиданности, сколько от полной абсурдности его поступка, и это, как выяснилось, было к лучшему.

– Стой спокойно, не шевелись, и все будет хорошо, я тебя не убиваю, а наоборот. – Он говорил быстро, сквозь зубы, яростная гримаса искривила лицо до полной неузнаваемости, а пальцы сомкнулись, сжимая мое сердце, – это, конечно же, вовсе не метафора, я всего лишь стараюсь описывать события с максимальной точностью.

– Тебе не больно, и не будет, потому что мне больно вместо тебя, – так же сквозь зубы добавил он, и я только тогда понял, что его перекосило не от ярости, а от боли, действительно.

– После того как я вытолкну тебя в Хумгат, ты останешься один, – скороговоркой продолжил Чиффа. – Скорее всего, тебе станет страшно, но помни, что страх – внутри тебя, он – порождение твоей глупости и твоей тоски по бессмертию, Хумгат тут ни при чем, это не злое место, ничего плохого не может там произойти с человеком, рожденным для странствий между Мирами, а ты рожден именно для них, и неважно, что ты сам понятия не имеешь… Это – раз.

Он зачем-то зажмурился и после короткой паузы продолжил:

– Что бы ни случилось, что бы тебе ни привиделось, как бы ты себя ни чувствовал, твое дело маленькое – вдыхать и выдыхать, как я тебя вчера научил. Просто расслабься и дыши, твое дыхание – вопрос жизни и смерти, никогда еще у тебя не было более важного дела, чем это. Постепенно доведешь счет с шести до нескольких дюжин, но не спеши с этим, не мучай себя, пусть твое тело само решает, как для него лучше. Это у тебя получится очень легко, сам увидишь. Так что просто дыши и наблюдай – за собой, потому что кроме тебя там ничего не будет. И не предпринимай никаких действий, никаких усилий, вообще ничего, кроме дыхания и наблюдения. И последнее. Когда ты поймешь, что способен вернуться сюда, ко мне, – немедленно возвращайся. Такое знание всегда приходит вовремя. А теперь я тебя отпущу, постарайся устоять на ногах, это будет добрым знаком.

Медленно и осторожно он извлек пальцы из моей груди. Больно по-прежнему не было, только муторно, словно бы вместе с его рукой из меня ушла – не жизнь, конечно, но какая-то очень важная ее составляющая, без которой и в живых оставаться тошно, и умереть не получится, потому что…

Я так толком и не успел понять, что происходит. Меня накрыла влажная, слякотная тьма, но она не была ни сном, ни смертью, во всяком случае, я и во тьме помнил, что меня просили не падать – я и не упал, только потерял способность видеть, слышать и думать, но этого мне вроде бы никто не запрещал.

– Ты не будешь возражать, если я все-таки сяду? – Собственный голос привел меня в чувство. Звучал он на редкость спокойно и холодно, можно подумать, я просто давал понять хозяину дома, что он недостаточно гостеприимен.

– Конечно садись, – бодро ответствовал Чиффа. – Я, собственно, только хотел уберечь тебя от падения на пол. Синяки и шишки – ладно, а вот твоему самолюбию пришлось бы совсем худо.

Я пожал плечами – нашел время говорить о пустяках! И уселся на ковер. Все-таки мутило меня знатно – до сих пор. Сердце ныло от давешнего пожатия. Думаю, на нем остались самые настоящие синяки. Я был слишком слаб и ошеломлен, чтобы разгневаться, но всерьез собирался посвятить этому занятию всю оставшуюся жизнь. Вот сразу, как только переведу дух.

– Имей в виду, пожалуйста, – мягко сказал Чиффа, – этот фокус, что я с тобой проделал, он был совершенно необходим. Мне требовалось все твое внимание, без остатка. А ты пока устроен таким образом, что слушаешь по большей части себя самого, а чужие слова пропускаешь – ладно бы мимо ушей, мимо сознания. Я имею в виду, ты слышишь не то, что тебе говорят, а только то, что готов услышать, – как, впрочем, почти все люди. Я знаю только один способ это исправить: когда держишь человека за сердце, забрав себе положенную ему боль, он весь твой. Никого, кроме тебя, не видит и не слышит, ни единого слова не забудет – ни-ко-гда.