Пыль и пепел. Или рассказ из мира Между (ЛП) - Гжендович Ярослав

- То есть, как? Уже не будешь играть?

- Уже нет с кем. Я не знаю никого, кто желал бы проводить время, болтая над доской в старомодную игру и немного выпивая. Теперь играют в то, что имеется в телефоне.

- Кто знает, - произнесла Патриция себе под нос.

Стало тихо.

- И чей был ход?

- Его.

- Тебе его не хватает?

- Я называл его другом. У меня это многое значит, знаю много людей, но приятелей всего несколько. С женщинами бывает по-всякому, они приходят и уходят, один день они самые дорогие любимые, а в другой день – враги. А друг он на постоянно. Что-то вроде брата. Он может позволить себе быть верным, в особенности же, позволить, чтобы не было капризов, потому что вас ничего не объединяет. Он может быть и благожелательным, и объективным. Твои дела его волнуют, но не касаются. Заскочит, поговорит и уйдет, тем не менее, он всегда есть там.

Сейчас она спросит, а не гомо я, случаем, подумал я.

- Понятно, - только и произнесла Патриция. Она встала и прошлась по комнате. Босиком она так же казалась высокой и длинноногой, что случается редко. Я выпил сливовицу и поглядел на ее ступни. Стройные, идеальной формы.

Не люблю я этого этапа знакомства. Не знаю, то ли что-то искрит, то ли все это какие-то игры. Один фальшивый шаг, и конец. Словно на минном поле. "Ах, мне уже пора идти". И куда она пойдет?

- Это сливовица?

- Ла. Любишь? Гляди, крепкая.

- Обожаю. И мне совсем не мешает, что крепкая. Дома у меня "Пасхальная", семьдесят пять оборотов. Только я попрошу еще и чаю.

И сливовицу любит.

Это я почувствовал, стоя в кухне над чашкой, слушая бульканье электрического чайника. Что-то недоброе. Неожиданный холод в воздухе, марш ледяных мурашек по спине. За кухонным окном расходился ветряной колокольчик, хотя воздух был спокойный.

Как будто бы что-то прошло через дом.

Когда я вернулся в гостиную, она стояла над столиком с шахматной доской, глядя на фигуры и размышляя со смешно сведенными бровями, а потом протянула руку к белому коню.

Бокал издал высокий, певучий треск и разлетелся в ее руке блестящими обломками. Остатки вина хлюпнули на ковер. Патриция тихонько вскрикнула и отскочила назад. Глянула на стеклянную ножку, которую держала в ладони, пососала палец.

Я отставил чашки на столик, подскочил к ней.

- Порезалась?

- Даже не знаю, что произошло… Залила тебе ковер.

- И черт с ним. Я выливал на него всякое спиртное в мире. И его можно было бы перегнать в коньяк. Уже и не помню, какого он был цвета. Покажи-ка, сейчас принесу пластырь. Не шевелись, а не то покалечишься. Я сейчас соберу стекло.

Я собирал осколки у ее ног, мелкие и острые будто иглы. Никогда я не видел, чтобы стеклянный бокал так повел себя.

- Это всего лишь царапина, да на мне все заживает, как на собаке, - сказала Патриция. – Не надо заклеивать.

Широким шагом она сошла с ковра и открыла свою сумочку, нашла маленький флакончик и и капнула на ладонь жидкостью пурпурного цвета. Резко запахло травами и будто бы медью.

- Сейчас принесу перекись, - предложил я.

- Это гораздо лучше. Погляди, порез совсем исчез.

И правда, разрез на коже перестал кровоточить и полностью закрылась. Осталась едва видимая, тоненькая полоска.

- Что это такое?

- Ведьмовской эликсир, - Патриция усмехнулась. – Этот твой приятель… Похоже, я ему не нравлюсь. Чем он занимался? Был каким-то священником?

Я поглядел на нее.

- Михал? Он был монахом.

- Монахом? Еще лучше. Я так и знала.

- Откуда?

- Ведьмы не любят монахов, монахи не любят ведьм. Это инстинкт.

- Он умер, - сказал я. – Ушел. Здесь его нет. Если бы было по-другому, я бы знал.

- Даже прямо так его тебе не хватает?

- Дело не в этом. Я бы знал, если бы здесь был какой-нибудь умерший. Такие вещи я чувствую.

Ненадолго повисла тишина.

- С самого детства я вижу покойных. С тех пор, как себя помню, вижу сны про духов. Как чертова антенна воспринимаю различные события, связанные с чьей-нибудь смертью. Недавно ко мне приходил какой-то израильский солдат, влюбившийся в палестинскую девушку. Брат этой девушки был, как сейчас элегантно говорится "боевиком", террористом. Он мечтал об убийстве евреев, буквально дышал ненавистью. Только все, в основном, заканчивалось бросании камнями и коктейлями Молотова по танкам. Солдат узнал, что этого брата вычислили, когда тот встречался с дружками, еще более опасными, чем он сам, типами. Настоящими террористами. Они провели какое-то кровавое покушение на Территории Газы и теперь обдумывали следующее. Он знал, что их сцапают, но боялся за свою девушку, потому предупредил ее. Та полетела к братцу, а его дружки устроили на солдат ловушку, так что погибла куча народу. Утечку выявили, парня отдали под суд и расстреляли. Быстро, без особой огласки, у дверей в гараж на территории казарм в Хайфе. В течение всего прошлого месяца я переживал все это каждую ночь. Я был ним. Мен вели, ставили перед этой дверью, потом прилетал залп, словно бы тигр разрывал мое тело на клочья. Просыпался я, когда умирал. И таких историй было много.

Я налил себе сливовицы.

- А ты когда-нибудь пробовал их проверить?

- Те, которые разыгрывались неподалеку, пробовал.

- И какое-то из них оказывалось правдивым?

- Каждое. Я словно приемник, и покойники это чувствуют. Они пытаются передать мне различные вещи. Иногда, как в случае того еврея, это только лишь крик отчаяния. Иногда, какие-то важные для них вещи. Растасканные и брошенные ими дела. Вижу я и другие вещи. Первого демона видел, когда мне было три года.

Я выпил и рассказал ей о мире Между. Возможно, я был слишком одиноким. А может, уже старею. Возможно, и то, что свою роль сыграло спиртное. А может – все дело было в ее запахе. Во взгляде ее глаз цвета фиалок. В светлой коже на сплетенных и вытянутых в мою сторону ногах. В губах цвета корицы.

Всю свою жизнь я никому не говорил. А в течение месяца рассказал об этом дважды. Моему приятелю и чужой, странной девушке, которая считала себя ведьмой. И один из них уже не был среди живых.

- Ну, и как оно: очутиться один на один с психом, пани волшебница?

- Когда мне было три года, я начала покидать тело. Летать над кроваткой. Прекрасно это помню. Еще помню какой-то обряд в подвале у тетки Пелагеи. Травы, танцующие голые женщины, какие-то светящиеся фигуры, которые поднимали меня и передавали из рук в руки. Я орала на всю катушку и умирала от страха, а мои тетки, моя мать и бабки танцевали вокруг голяком, размалеванные какими-то дикими узорами, ныли какую-то монотонную припевку. Когда ходила в детский сад, то чуть не убила сглазом воспитательницу. Та тряхнула меня за ухо, хлопнула по попке, а я потом сидела целый день, глядя на нее, с куклой на оленях. При этом я игралась куском веревки. Вязала ее и сплетала во все более странные узлы, все время бормоча, качаясь вперед и назад – я прекрасно это помню. А когда та женщина вышла, свернула кукле шею. Помню крик воспитательницы и шум падающего с лестницы тела. Она выжила, но осталась частично парализованной. Когда приехала скорая, врачи увидели, что шнурки ее теннисных туфель были связаны с собой в какой-то невозможный узел. А ведь все видели, как она выходит из групп и нормально идет по коридору.

Патриция одним глотком опустошила рюмку со сливовицей и даже не вздрогнула.

- Учить меня начали, когда мне было шесть лет, и продолжалось это до тех пор, как мне исполнилось восемнадцать. Травы, знаки, печати, языки, ангельское письмо, микстуры. За годы создаешь собственный гримуар. Книгу Теней. Но его можно открывать только самой и применять только тогда, когда наставница посчитает, что ты уже готова. После специального обряда. А до того ты постоянно под наблюдением. Потом, собственно говоря, тоже. В моей семье правит страшный синод старых баб. Называется это: Круг Бинах. Они вмешиваются во все, контролируют, отдают приказы. Мужчины права голоса не имеют. К ним относятся, словно к домашним животным. Впрочем, их и подбирают так, чтобы были послушными и мягкими, не привлекающими внимания, нудными и серыми. Об этом тоже решает Круг Бинах.