Анна Котова - Перекресток

— Да, папа, — и удаляется чинной походкой.

В своих покоях она мечется в нетерпении. Получилось! Только бы папа не испортил ее игру. Папа, не промахнись! Я поймала дичь и скрутила, тебе надо только освежевать ее — так не сглупи, не упусти!

Она не может уснуть и всю ночь вертится в постели, вскакивает, подходит к окну и смотрит на постылые ели, залитые лунным светом, черные, угрюмые. Если папа правильно повел партию, я больше никогда не увижу этого леса. Может быть, я и буду по нему скучать, но это потом, и это ерунда. Папа, ты справишься?

Утром Эрандис качает головой, глядя на покрасневшие веки и побледневшие щеки принцессы.

— Ну что там решили? — налетает взбудораженная девочка на няню. — Что мой жених?

— Отправляется в столицу нынче после обеда, — отвечает та, слегка недоумевая: что это с ее высочеством? Неужели ей так понравился этот вульгарный мужчина, что ей не терпится выскочить за него?

Лоррена подпрыгивает, не в силах сдержать восторг. Едет в столицу! Хлопотать! Какое счастье!

Осталось только закрепить успех за сегодняшним обедом. Ну, это пустяки!

Главное — чтобы Эрандис не возражала против пудры и румян. Не следует показывать жениху, что Лоррена нервничала.

Безмятежность и невинность — ее самое сильное оружие.

Она справится, будьте уверены!

-

Брала за руку, тянула за собой. Сосны до неба. Ковер из сухих иголок. Тонкая нежная трава. Масляные шляпки — кругами. Из-под корней — ручей. Лист плывет, кружась.

Волосы черные, длинные. Глаза темно-синие — летний зенит. Узкая ладошка скользит по коже.

Закрывал глаза — не ослепнуть бы. Отворачивался — не утонуть бы. Уходил, не прощаясь — забыть бы.

Смотрела вслед.

Заплетала косы.

338 год Бесконечной войны

Я бродил по деревням все лето, пытаясь приткнуться хоть где-нибудь. Иногда меня нанимали прополоть огород, или собрать щепки, или натаскать воды из колодца, или снять ягоды с кустов. Хозяйки совали мне хлеб, овощи, иной раз — вареное яйцо, наливали молока, одна добрая женщина отдала мне куртку умершего сына. Но лето кончилось, ночи стали резче и студеней, босые ноги коченели в ледяной росе, штаны оборвались, а рубашка и вовсе погибла в неравной борьбе с ежевичником, куда я залез с голодухи, привлеченный кислыми иссиня-черными ягодами.

К середине листопадня. я был еле жив. Я кашлял, из носа текло ручьем, глаза слезились, мне наяву мерещилась всякая дрянь. Помню, полдня со мной рядом под дождем шел оборотень. Мы с ним разговаривали, он меня пожалел и сказал, что жрать такого лядащего пацана — позориться только. Посоветовал идти в Заветреную. "Туда сходятся все дороги, сколько ни есть, — сказал оборотень. — Так что если пойдешь, никуда не сворачивая, как раз и попадешь куда надо". Я ничего не понял — кажется, у меня вообще был жар, — но послушно продолжал идти, никуда не сворачивая, и не заметил, куда ж делся мой необыкновенный спутник.

А к вечеру я вышел к "Толстой кружке".

Мне еще хватило соображения понять, что в таком виде меня могут не пустить на порог, и я попытался умыться у колодца.

Там я и свалился.

А очнулся в тепле, на мягком шуршащем матрасе, одуряющий сенной дух кружил голову. Рваные штаны мои исчезли, зато появилась рубашка, поношенная и очень большая — мужская, так что мне она доходила до колен. Рядом с топчаном, на котором я лежал, сидела веснушчатая девчонка моих лет и сосредоточенно вязала носок на четырех спицах.

Увидев, что я открыл глаза, она заверещала:

— Терк, Терк, он проснулся!

На пороге каморки появился высокий дядька с длинным носом, острыми блестящими глазами и выдающимися усами — я сразу зауважал его за эти усы.

— И что вопишь? Мало ему, что он простужен до последнего, хочешь, чтобы парень еще и оглох? — ворчливо спросил дядька. — Иди, принеси молока и хлеба.

Я провалялся на топчане в каморке три дня, вставая только чтобы выйти до ветру, и все это время меня кормили простой вкусной едой, поили молоком с медом и душистым травяным настоем, укрывали теплым стеганым одеялом, меняли на мне пропотевшую рубашку — словом, нянчились, как с родным. Если не лучше. Не помню, нянчилась ли со мной мама так, пока была жива.

На четвертый день, почувствовав себя гораздо лучше, я собрался уходить и предложил Терку отработать еду и постель.

— Глупостей не говори, парень, — сказал Терк. — Куда ты пойдешь на зиму глядя? Оставайся. Работа в трактире найдется всегда. Полы вымести, посуду вымыть, еду поднести, когда посетителей много. И мне будет веселее, и Хальме будет с кем играть в досужее время…

Хальма — была та самая веснушчатая девочка с косичками.

Я подумал для солидности пару минут — и остался.

-

Заплетала косы. Кожаные ремешки с бусинами. Рябина в волосах. Череда на подоле.

Босые ноги.

Смотрела вслед — без улыбки.

Знала.

Зарекался. Никогда. Не погляжу даже. Не прикоснусь. Не поцелую.

Любовался. Ласкал. Губы — к губам. Опускал голову в колени.

Не уходи.

Уходила.

342 год Бесконечной войны

— Майс Эллгот, третий граф Саллитан! — важно провозгласил дворецкий. Герцог Верейн поморщился, но лишь на мгновение. Навстречу графу он повернулся с самым любезным и приветливым выражением, какое только было способно изобразить его длинное желчное лицо.

— Рад видеть вас в добром здравии, — прогудел Саллитан.

— Взаимно, — сладко улыбнулся Верейн.

— А как здоровье… ээээ… государыни, ваше сиятельство?

— Прекрасно, насколько это возможно в ее положении, — ответствовал Верейн несколько суше.

Этот титулованный галантерейщик явно пришел просить о чем-то. И просьба приурочена к родинам королевы. Интересно. Ее величество должна разродиться со дня на день, и по традиции Леорре VIII будет в превосходном расположении духа (если родится мальчик, ему даже и притворяться не придется). По такому случаю можно многого попросить и многое получить. Ну-с, и что же нужно этому малоприятному типу?

Саллитан не стал долго тянуть и изложил свою — действительно, выдающуюся просьбу.

Он собрался жениться. Для этого королевского позволения не требуется. Но чтобы пригласить в столицу на свадьбу отца невесты… если учесть, кто невеста… Да, губа у графа не дура. Принцесса крови. Видно, совсем обнищал Серрьер в своей ссылке, если согласился отдать дочь за этого вульгарного человека, лишь по недоразумению носящего титул, зато очень, очень богатого.

А пускать Серрьера в столицу отнюдь не следует. Ему только палец дай, по локоть откусит… если не по колено. В этом смысле Верейн и высказался.