Ярослава Кузнецова - День цветения

В проем потек холодный сырой воздух, полный запаха стылой воды, камыша и близкой зимы. Беззвездное небо, ветер, высота. Кольцо зубцов едва виднелось в темноте. Я выбралась на площадку.

Башня Ладарава стоит на самом высоком месте обрыва, на розовой гранитной скале, а в пятнадцати локтях ниже плещется озеро Мерлут с багровой от торфа водой. Вид с площадки открывается восхитительный, но сейчас без шестой полночь и все внешнее пространство превратилось в космос.

А-а, вот уже…слышно. Слышно? Камыши эти проклятые расшуршались, ветер рассвистелся… Нет, есть!

Стремительный вибрирующий звук, который я ни с чем не спутаю. Отдаленный грохот бронзы, перистый шелест, металлическая полоса режет воздух на студенистые ломти. Я крутила головой, не в силах определить направление.

Широкая тень, черная, чернее окружающей тьмы, спрыгнула с ночного неба на поверхность площадки. Быстрые скользящие шаги, тень вдруг сложилась, сжалась, превратившись в высокую сутулую фигуру.

— Альса! — полушепот, полукрик.

Радостно пискнув, я кинулась навстречу, в протянутые руки. Ударилась об острый клин его груди. Сжала ладонями закутанную в капюшон голову.

— Стуро, любимый, наконец-то…

Жесткие, остывшие в полете губы ткнулись мне в рот.

— М-м! Погоди, пока нельзя… Я не… М-м-м…

— Не отворачивайся. Я осторожно.

— У, какой холодный! Замерз?

— Есть немного. Я уж думал, сегодня этот… как ты говоришь… анкрат?

— Антракт. Нет. Просто семейный совет. Потом расскажу. Пойдем вниз. Я поставила вино на решетку, как бы не закипело.

Стуро лихо спрыгнул в дыру, снял с лестницы меня. При свете стало видно, что крылья у него влажные и блестят как нефть, а на ворсинках суконного капюшона повисли капельки. Он сощурился, заслонился рукой.

— Опять не принес грязную одежду? У тебя там, наверное, целый тюк скопился.

— Не суетись, Альса. Сам справлюсь. Ты мне только мыла дай.

— Я тебе сейчас по шее дам. Вот сниму с тебя все барахло…

— А я с тебя.

— Полетишь назад голый!

— Ха!

Пока мы спускались, я ворчала. Упрямец Стуро корчил из себя самостоятельного и моя опека его раздражала. Я же смотрела на обстоятельства реально. И я вовсе не хотела, чтобы мой ненаглядный подцепил воспаление легких, бултыхаясь в ноябрьской воде. Хоть он у меня и на редкость морозоустойчивый, ибо родился в прямом соседстве с кадакарскими ледниками.

Пропустив Стуро в комнату, я заперла дверь. Собаки бурно возрадовались. Ун опрокинулся, повалился в ноги, расшвыривая резаный тростник и принялся потешно крутиться на спине. Редда, по природе более сдержанная, подсовывала нос под Стуровы ладони. Стуро смеялся, трепал собак и тискал. Забавно. Псы мои позволяли обращаться с собой фамильярно только детям и Стуро-Мотыльку. Да еще, помнится, своему предыдущему хозяину. М-да.

Вино только-только собиралось закипеть. Я подолом подхватила кувшин, перенесла его на стол. Достала бокалы.

— Альсатра, как ты любишь.

Он оставил собак. Подволок табурет, уселся, вытянув длинные ноги. Редда и Ун тотчас улеглись по бокам, глядя на него с обожанием.

— Твое здоровье.

— Твое здоровье, любимый.

Отпив, он расстегнул капюшон. Бросил его на край стола. Встряхнул иссиня-черной дикарской своей гривой, сильно отросшей с сентября, когда мы в последний раз приводили его голову в пристойное состояние. Ничего, после праздников подстрижемся. Волосы до лопаток отмахали, у меня бы так росли. Даже обидно.

— Альса, а что ты хотела рассказать?

— Скорее, предупредить. Скоро праздник, гости съедутся. Родственники. Отец заставит меня всем этим заниматься. Вернее, уже заставил.

— А. Значит, все-таки этот… анкрат?

— Надеюсь, нет. Однако, придется осторожничать. Фонарик буду зажигать попозже. Ты ведь дождешься?

Он пожал плечами.

— Конечно. Само собой. Родственники, они… ну, да. Семья. Клан.

— Обиделся?

— Что ты. Я же понимаю. Как это… кон-спи-ра-ция.

Но его это задело, я чувствовала. Он ведь у меня немного помешан на почве семейных уз. Когда-то собственные родичи, аблисы, изгнали его из рода. Жив остался чудом.

— Хочешь, я больной прикинусь? Все праздники просижу в башне.

Он слабо улыбнулся, показав клыки.

— Пропасть, Альса. Брось это… Лучше выпей свои пилюльки.

Пилюльки так пилюльки. Прекрасное средство. Сложненько бы мне пришлось, не будь у меня марантинского образования. Впрочем, не будь у меня марантинского образования, мы бы со Стуро никогда не встретились.

Я отошла к каминной полке, сняла с нее ларец с побрякушками. Из ларца достала деревянную коробочку, а из той — пилюльку. Проглотила, запила вином.

— Я сегодня видел Маукабру, — сказал Стуро, теребя Уновы уши.

— Где?

Маукаброй мы прозвали странную и весьма крупную тварь, с недавних пор поселившуюся в наших лесах. Местные называли ее драконом, но это было неверно. Летом и осенью мы со Стуро всерьез на нее охотились. Всерьез — это, конечно, не значит, что нам нужна была ее шкура в качестве трофея, просто мы наблюдали за ней и пытались рассмотреть поближе. Тварь же не подпускала к себе никого, даже Стуро, а это уже было вдвойне удивительно. У меня имелась теория, что Маукабра забралась сюда из Южного Кадакара, однако Стуро меня не поддерживал. Убеждал, что ничего подобного никогда в Кадакаре не водилось. По моему, это не аргумент. Сам-то Стуро родом с Севера, откуда ему знать, что водится, а что не водится в Южном Кадакаре?

— Я сидел на дереве, а она прошла внизу и спустилась к воде. Кажется, она меня заметила.

— Ты увидел ее в такой темнотище?

— Нет, какое. Услышал.

Стуро употребил сугубо аблисский глагол "гварнайт", не имеющий буквального перевода ни в одном из известных мне языков. Наверное, в языках оборотней, арваранов и других нечеловеческих рас имелись аналоги, но я их не знала. Разговаривали же мы со Стуро на диалекте старого найлерта, а найлары обозначали эмпатию как "слух сердца".

— Возвращаясь к праздникам. Отец хочет устроить на Маукабру охоту.

— Альса! Ее убьют?!

Даже вскочил, бедняга.

— Не думаю. Я, конечно, попытаюсь их отговорить, но… Да не бойся ты. Она же умнейшая зверюга. Они ее даже не найдут.

Он моргал недоверчиво.

— Садись, — я толкнула его обратно на табурет и присела ему на колени. — Мои родственники те еще охотники. Ирги, и тот охотился лучше.

Ох, вот это я зря. Стуро моментально нахохлился, отвел глаза. Ирги не хотел быть охотником. Он был не охотник, а жертва охоты. Утащивший за собой всю выследившую его свору. Чтобы эта свора никогда больше ни на кого не устраивала травли.