Хорхе Борхес - «Если», 1994 № 02

Примерно тысячу лет тому назад китайский поэт Пан Юнь написал так: как это чудесно, прекрасно, великолепно — я таскаю воду на кухне, я подношу дрова… Подобное чувство полноты жизни знакомо каждому. Ты можешь испытать его, когда косишь траву, собираешь грибы, разжигаешь в лесу костер. Могу сказать по своему опыту: в лесу у костра это чувство всплывает во мне точно так же, как за письменным столом. Нисколько не думая о том, будет ли написанное шедевром, будет ли забыто, просто пишу как могу лучше. Сейчас это нужно мне, другим людям. А в будущем — пусть в будущем и разберутся.

Был у меня однажды любопытный сон, навеянный чтением одной балийской сказки. Герой попадает на небо Шивы, оказывается вместе с другими гостями в большом доме, где присутствует Шива. Слуги разносят великолепные яства. Я вдруг ощутил себя сидящим в самом заднем ряду; понимаю, что это рай. Чувствую радость от того, что могу как-то послужить тем, кто лучше меня. И вдруг мелькает мысль: есть, наверное, и те, кто похуже. Рай сразу же рухнул. Мне кажется, что нечто подобное испытал замечательный писатель Борхес, заставив своего персонажа, Борхеса-83, взглянуть вниз. И провалиться из рая в ад. Борхес это пережил, поэтому и родился рассказ, но, написав его, Борхес освободился от отчаяния. Так некогда Гете, создав образ Вертера, избавился от искушения самоубийства. Создание шедевра иногда может помочь автору преодолеть самое злое отчаяние. В этом личный, персональный смысл художественного творчества.

— Вы сказали, что вопрос о смысле жизни рано или поздно приходится решать каждому. Как соотнести это с реальной жизнью растерянного человека, человека смутного времени да еще с атеистическим сознанием? Писатели ранга Борхеса или Гессе читаются у нас в несколько иных социальных, культурных, семейных и прочих контекстах, чем те, в которых они творили…

— В прошлом году у меня возник диалог в письмах с одной молодой писательницей, автором весьма талантливого романа. Персонажи ее произведения как бы иллюстрировали концепцию Кальвина: одни с рождения благословенны, другие — прокляты.

Бог мыслится ею где-то вне мира с его страданиями и заботами. Наблюдая за людьми со стороны, Бог одаривает их жребиями, то ли белыми, то ли черными. Подобный Бог — и в бунте Ивана Карамазова. Но я не принимаю концепции, по которой Бог не вездесущ. Думаю, чувствую, что Бог присутствует в событиях, он может влиять на них через нас, через наши души. Поэтому он вовсе не дарит ту или иную, добрую или злую судьбу. Человек волен сам распорядиться ею, даже стать выше судьбы. Это возможно в той мере, насколько каждый прислушивается к дыханию вечности. Судьба — удел тех, кто является песчинкой «под ногами» обстоятельств или мечом в их же руках. Дыхание вечности позволяет человеку стать выше всяких обстоятельств, всегда оставаться равным самому себе. Впрочем, до известного предела. Даже Христос воскликнул, страдая на кресте: зачем ты меня оставил? Обычных же людей охватывает отчаяние по поводам куда менее значительным. Вот хотя бы как мою корреспондентку, чей роман никак не удавалось опубликовать.

В ответном письме я предложил сравнить ее и мои жизни. Вспомнил время и место, когда мне было столько же лет, сколько ей сейчас. Я тогда только что освободился по амнистии из лагеря, учительствовал в сельской школе. Двенадцать лет мое имя запрещалось упоминать в печати, первые опубликованные мною сочинения подоспели к… 70-летию автора. И вскоре людям очень понадобился как раз «опыт неудач», которым оказались богаты многие из моего поколения. И опыт нахождения внутренней опоры в жизни без внешнего успеха, без почвы под ногами, без внешней помощи Бога. Мне не удалось убедить свою корреспондентку, но сама жизнь ее подхватила. Где-то в глубине души каждого есть потайная дверь, что ведет к сердцевине собственного бытия. Открыть дверь, значит, ускользнуть от лап судьбы. Но открыть бывает трудно — едва появится маленький просвет, как дверь снова захлопывается, вход оказывается завален всяческим хламом. В суете, каждодневных заботах дверь не поддается. Но привычку открывать ее можно развить. В этом смысле помогают молитвы, медитации. Способы есть разные — созерцание красоты природы, когда что-то начинает шевелиться в груди, созерцание икон. Любовь, наконец… И такое не есть удел одних только людей с особым художественным даром.

Борхес, видимо, испытал тоску небытия, которая так мучительна была и для Толстого, пережившего жесточайшие духовные кризисы до написания «Войны и мира», во время работы над романом и после нее. Так что владение художественным даром — не спасение. Зато написавший за всю жизнь не более нескольких десятков страничек схимонах Силуан освободился от чувства пустоты. Он знал период (по его словам) богооставленности, но сумел найти силы через него пробиться.

Искусство не всегда учит добру. Марина Цветаева говорила об искусстве «при свете совести». Она ставит вопрос: кто виноват, что многие читатели «Страданий молодого Вертера» покончили с собой? Но воспринимающие искусство ответственны так же, как и художник. Важно, КАК люди воспринимают искусство.

Вовсе не обязательно художнику обладать мудростью пророка или святого. Пророки, кстати, не всегда понимали своего Бога, проповедуя его учение в меру собственного понимания. Мохаммед Мекки и Мохаммед Медины — в сущности, разные люди. Вдохновение чистым духом любви мекканского периода сменилось зависимостью от политической целесообразности.

— И все же не всякая «тварь» способна прикоснуться к целостному и вечному, найти в глубине себя средство от отчаяния. Уже затрагивалась проблема самоубийства (она есть и в рассказе, и жизни самого Борхеса), отдали дань ей русские писатели, которых Вы упоминали. Как выглядит проблема с позиций религиозной этики?

— При самых тяжелых ударах судьбы человек может бороться с этим искушением. Хотя, по правде, самоубийство нельзя считать тяжким грехом во всех случаях. Возьмем сочинения Достоевского, писателя-христианина и, несомненно, хорошо знавшего догматы православия. Разве так страшно виновата Кроткая, выбрасывающаяся из окна с иконкой в руках? Или девочка, которую растлил Ставрогин? Если слабое существо, поддавшись отчаянию, не в состоянии его вынести, неужели Бог так суров, что не примет слабого?

С другой стороны, самоубийства Смердякова, Свидригайлова, Ставрогина? Души этих людей исчерпали полностью возможность воскресения. Как остроумно заметил один малоизвестный философ: дьявол иногда уничтожает свои собственные кадры. В случаях Смердякова, Свидригайлова, Ставрогина, самоубийство — торжество демонизма. У Кроткой — иное. Порой это единственный выход из положения. Жертвует собой, чтобы развязать сложный клубок, гибельный для нескольких человек, Федя Протасов.