Ина Голдин - Последняя игра в бисер

Только иногда доносились оттуда песни и тихий ломкий смех.

Сопляк чаще, чем другие, оказывался во внутренней страже. Считалось, будто он, наполовину эйре, эльфов знает как облупленных, и Сопляк устал уже спорить, что это не так. Остальные трусят, ну и ладно.

Эльфы редко спали. Сидели, переговаривались — тихо, он не мог разобрать слов, их голоса успокаивали, как шум воды. Кажется, они говорили друг другу гораздо больше, чем произносили вслух. Остроухим стражники вовсе не докучали, и Сопляк задумывался — а видят ли эльфы их вообще?

Среди них он не чувствовал себя чужим. Он чувствовал себя вовсе не существующим.

Он не понимал, как красота может быть такой страшной. Ведь на кого из них ни взгляни — глаз отдыхает, будто смотришь на деревья в майском цвету, на серебряный росистый туман, на то, что было всегда и каждый раз удивляет.

Но от холодных их точеных лиц берет жуть. Страх впивается в тебя, впитывается, остается, так что и вправду боишься поворачиваться спиной, хотя у этих — гес, им в спину бить нельзя.

А взгляд все равно тянется, пытаешься понять — что ж в них есть такое, чего нет в нас, почему в их присутствии чувствуешь себя нескладным, уродливым, чуждым? Досада брала. Остроухих не велели трогать, но он видел: кто-то из ребят нет-нет да и распустит руки. Да и сам он однажды, подгоняя эльфа, которому пришло время садиться в подводу, приложил его саблей плашмя. Не так сильно и приложил, для порядка. Остроухий развернулся и посмотрел прямо, и в глазах его отчетливо читалось: «Почему?» Не «За что?», как у человека было бы, а «Почему?». Эльф считал — у стражника должна быть причина бить его, и ожидал, что сейчас ему эту причину объяснят. Только Сопляк ни себе, ни ему не смог бы объяснить, откуда такая сильная, до дрожи в пальцах, охота ударить.

С тех пор он никого из них не трогал.

Раз у Сопляка хватило глупости спросить — куда их везут на самом деле. Южанин хмыкнул, глаза его сразу будто выцвели, стали скверными:

— Куда… На кудыкину гору, собирать помидоры. Пусть потрудятся на благо Державы…

Так и уехал. Сопляк больше ничего не спрашивал.

Когда забрали Терновников и Виноградников, в башне будто стало пусто. Хотя их все равно оставалось куда больше, чем эльфы способны выносить.

Возможно, в этом их расчет, думал Энвель. Они приучат нас спать вповалку, бояться смерти и использовать темную магию. И не будет больше эльфов, ведь то, что останется, — это будем уже не мы…

Он лежал и смотрел в стену; огонек свечи колыхался, и на камне играли блики и тени. Одна из теней, с лютней в руках, подошла поближе, присела рядом.

— Сколько ты уже не был в Спокойной роще, брат? — спросила тень. — Ты носил повязку, тебе есть кого там навещать…

Энвель махнул рукой.

Где-то за заколоченными окнами ночная птица кричала: «Кто ты, кто ты, кто ты?»

Мне бы знать…

— Кого из нас там не ждут, скажи мне? Но отсюда невозможно уйти.

Он пытался вырваться — закрыть глаза, отправить душу в другие миры. Но постоянно что-то мешало — говорок охранников, чужие шаги, стоны младших, которых пути сна опять выводили к разрушенному городу. Даже треск свечей стал его раздражать.

— Из-за того ли ты не ходишь в Рощу… или из-за тех, кого боишься там встретить?

— Я не эльф, — сказал он тени. — Мы должны быть бессмертны, помнишь? Мы должны быть веселы и холодны… Мне холодно, Ривардан, но мне не весело…

— Раз уж мы проиграли, все, что нам осталось, — это умереть с достоинством…

Бард говорил, как ему и полагалось, и сопроводил свои слова печальным мотивом. Но прав был Гаэль — как бы они ни умерли сейчас, это будет означать поражение.

Лиадан, самый младший из них, стоял, зажмурив глаза, в единственном лунном луче, пробившемся сквозь доски; стоял с протянутой рукой.

Энвель позвал его; тот обернулся с виноватой улыбкой. Протянул на ладони горсть серебряных бусин, выпрошенных у луны.

Энвель только вздохнул.

Лиадан из дома Утесника; родился уже после Заката. Он не виноват в глупости и тщеславии старших, которые проглядели человека. Его род прибыл с моря, чтоб сражаться, и Лиадан, помнящий соленый ветер и бесконечность на горизонте, труднее, чем остальные, переносил неволю. Он высох, как сохнут водоросли на солнце, дышал с трудом, будто рыба, вытащенная на песок.

— Старший, — не выдержал он, — правда ли то, что говорят люди: мы отправимся на море?

Энвель положил руку ему на плечо. Сил нет, отдавать почти нечего…

— Что ты видел во сне? Море?

Он дождался легкого кивка, и понял, что младший лжет. Но когда его имя назовут, он пойдет за людьми с радостью. Любая дорога для него теперь — дорога к морю.

Этой ночью Энвель слышал волну. Мощная, темная, она бушевала и колотилась в поставленную когда-то давно перегородку. Сейчас, в этом безвременье, слившемся в один день, и не вспомнить, зачем ее ставили.

«Ты знаешь, что можно сделать», — сказал Старший, развернулся и побрел по долине, усыпанной маками.

Если поднять перегородку, волна хлынет в башню, захлестнет охрану, вынесет их на свободу, в холмы, в леса. Даст им силу сражаться. Силу побеждать.

Несложный ритуал, несколько слов, которых ты никогда не учил — и никогда не забывал.

И на следующий день он вдруг плетет из бисера волну, грязно-зеленую, штормовую; она выгибает спину, рушит построенный Фингаром стеклянный мост, обрызгивает игроков.

Энвель остановился, поняв, что едва не сделал, — впору благодарить черные браслеты, запирающие силу. Ведь бисер — глупая материя, он все впитывает одинаково…

Энвель поднялся и отошел к окну, прижался лбом к занозистым доскам. Страшнее всего был не испуг, не презрение или непонимание в их глазах. Страшнее — затаенное ожидание. Наверное, благословение — быть человеком. Чужой может использовать темную магию и не увидеть, как скрипят и сдвигаются над головой, точно своды, основы мира; он живет не так долго, чтоб вообще узнать об этих основах. У людей не бывает геса; нельзя наказать за нарушение обета, который никто не давал…

Случилось это после того, как отправили очередную партию. Сопляк снова оказался во внутренней страже. Ребята в такие дни боялись к ним заходить, хотя эльфы вели себя так же спокойно, как и всегда.

И опять играли. Раскладывали на широкой мраморной столешнице мелкий разноцветный бисер, откуда только ни набранный — эльфы выплетали его из кос, разрывали яркие браслеты-фанне на запястьях, выковыривали из вышивок на рубашках. Больше всего, конечно, вышло бы из поясов, но пояса с них сняли сразу, когда привезли. Бисер этот тоже хотели конфисковать, но сверху пришло распоряжение — с пленными обращаться «учтиво», так что до дела не дошло. Обычно Сопляк не видел на столе ничего, кроме неумело выложенных узоров, и смысла игры не разбирал. Но теперь — то ли свет падал как-то удачно, то ли Сопляк нагляделся уже на этот бисер и наконец понял игру — но ему вдруг показалось, будто он понимает, что именно строит старший эльф. Он затаил дыхание — и тут вошел кто-то из ребят, хлопнув дверью; порывом ветра бисер сгребло со стола, раскидало по полу. И Сопляк не думая кинулся подбирать — так ему не хотелось, чтоб пропадала та картина, которую он почти увидел.