Андрей Кокоулин - Демон Аль-Джибели

— Кто здесь?

Бахмати повернул голову.

В дверном проеме, в одной набедренной повязке стоял мастер Хатум. Лицо его было спокойно, а незрячие глаза смотрели прямо на ойгона.

— Это я, господин Хатум, — поклонился Бахмати.

Несколько мгновений гончар прислушивался к звукам голоса.

— А-а, — улыбнулся он, — хранитель нашего города. Присядем?

— Да. У меня есть вопрос.

— Это интересно.

Они сели на скамейку под персиковым деревом.

Хатум был совсем не стар. Едва за сорок. Жилистый, невысокого роста, загорелый до черноты. Он ослеп в двадцать пять. Караван, которым везли кувшины на базар многолюдного Шамшета, заплутал в окрестностях Буйсан-Голе. Хатум по нужде отошел за бархан и не вернулся. Пропал. Обычное дело в тех местах.

Даже искать не стали. Где исчез верблюд, может исчезнуть и тысяча. Известная поговорка.

К Шамшету Хатум вышел сам, но уже слепой — глаза навсегда закрыла белая пленка. Что с ним случилось, гончар не помнил. Была ли его слепота наказанием злобного ойгона или случилась сама по себе, так и осталось неизвестным.

Зато из-за слепоты открылось ему другое зрение. Мастер Хатум иногда прозревал тайное.

Персиковое дерево пахло сладкими соками. Еще один оттенок в аромате ночи. Да, год жизни пьянит.

— Сегодня приходила Айги-цетен, — сказал Бахмати.

Он увидел, как Хатум улыбнулся в темноте.

— А-а, знаю эту ящерицу. Опасная и злопамятная.

— Оргай-многоног собирает большой Круг.

Улыбка пропала с лица Хатума.

— Что-то случилось?

— Или случится, — Бахмати хрустнул пальцами. — Я как раз хотел спросить тебя, не видишь ли ты…

— Это ты видишь даже в ночи.

— Я могу вернуть тебе зрение, — быстро сказал Бахмати. — На день.

Хатум рассмеялся.

— Неплохая плата для человека. Но я привык к слепоте. И научился не жалеть об утраченном. Мир нисколько не изменился, скажу тебе.

— Чего ты хочешь тогда?

— Чего?

Гончар повернул голову, и белесые глаза, казалось, заглянули в Бахмати.

Жест, отгоняющий духов и мертвый народец, получился у Бахмати сам собой. Скрещенные указательный и средний провернулись у горла.

Совсем обжился, подумалось Бахмати. Все делаю как человек. Смешно.

— Хочу, чтобы ты сегодня не брал с людей платы, — сказал Хатум.

— От сейчас до полуночи? — уточнил Бахмати.

— Да, — кивнул гончар. — А все, что ни попросят, ты для них выполняешь.

— Но только, что смогу, и ты никого об этом предупреждать не будешь.

Хатум вновь рассмеялся.

— Хорошо. По рукам?

Бахмати помедлил, затем осторожно пожал протянутую Хатумом ладонь.

— Вы, люди, любите обманывать…

Гончар фыркнул.

— Кто бы говорил! Знаешь присказку: «Снять с языка демона»?

— А у нас говорят: «Язык у людей, что ветер — подует в одно ухо, а песок ищи в другом».

Хатум хлопнул ладонями по голым коленям.

— Хорошо сказано! Так что ты хочешь, чтобы я увидел?

Бахмати задумался.

Взгляд его ушел в перекрестье ветвей и выше, к звезде Галил, еще названной Путеводною. С вопросом не следовало торопиться. Задашь неправильный, день потеряешь зря. Задашь сложный, вряд ли услышишь простой ответ.

Тяжело с людьми.

Союн — Отец всего сущего — создал их обманчиво-слабыми. Но слепому гончарному мастеру дал вдруг способность зреть.

— Кабирра, — сказал Бахмати. — Что там произошло?

— Это прошлое, — чуть двинул бровью Хатум. — Не хочешь спросить о будущем?

— А разве будущее неизменно?

— Будущее — это бархан. Сегодня одно, завтра другое. Песок из людей и демонов — всегда песок, но как его надует ветер истории никому не известно.

— Тебе бы, гончар, акыды петь, — усмехнулся Бахмати.

— А я и пою, — сказал Хатум. — Когда никто не слышит. Выхожу ночью и пою.

— Еще Зафира позови.

— Не хочу лишать людей и так хрупкого сна.

Они посмеялись.

— Кабирра, значит, — посерьезнел Хатум. — В какой стороне?

— За Темными горами Эль-Фаруна, на северо-западе.

— Фирузцы к ним, кажется, месяц назад большим караваном ушли. Или не к ним?

— К ним и дальше, в долину Зейнаб, к Самхарде, Думману, Великой Порте.

— Все, молчи.

Лицо гончарного мастера застыло, став достойным зубила знаменитого камнетеса Шивара ас-Мактубы. Скулы, губы, слепые глаза. Молния морщины, раскалывающая лоб. Камень темный, но на белки пошло немного слюды.

— Странно.

Невидимое зубило добавило Хатуму узкую впадинку в уголке глаза. Словно он слегка прищурился, рассматривая неясную картину. Так дети пытаются угадать отцов в проступающих из пылевого облака фигурах.

Бахмати стиснул в кулаке персиковую косточку.

— Странно, — повторил гончар.

Он резко откинулся назад, едва не задев затылком ствол дерева. Невидящий взгляд его устремился вверх, рот приоткрылся. Дрожь пошла по плечам, по рукам, скрипнула скамья, пятки выбили углубления в плотной земле.

Несколько мгновений Бахмати наблюдал дикий танец мышц и сухожилий, шевеление кожи, щелчки суставов. Затем все прекратилось.

Хатум вдруг выдохнул, будто пропустил удар в средоточие. Тело сложилось к коленям, руки мертво повисли.

Ни дыхания, ни биения сердца.

Но не успел Бахмати испугаться, как гончар вновь запрокинул голову и выплюнул в ночное небо:

— Кашанцог!

От имени дохнуло могильным холодом.

Хатум же обмяк и навалился на Бахмати, царапая-тиская полу халата. Слюна изо рта увлажнила демону шею.

— Кашанцог.

— Это все? — Бахмати, морщась, вернул слепого гончара на его место.

Хатум устало кивнул. Бахмати щелчком отправил персиковую косточку в один из кувшинов. Не попал.

— Этого мало для уговора.

— Сейчас, — поднял руку Хатум. — Погоди… Я не увидел Кабирры.

— То есть?

— Мне не дали увидеть ее. Я пытался, но меня вышвырнули вон. Как букашку. Я только спросил: «Кто?», и мне ответили…

— Кашанцог, — закончил за слепого Бахмати.

Хатум неуверенно нащупал плечо ночного собеседника и поднялся.

— Я пойду.

Он добирался до дверей дома так, словно неожиданно забыл, где и что расположено. Сухие пальцы, ткнувшись в стену, осторожно повели невидимую линию.

— Я не знаю этого имени, — сказал Бахмати в узкую спину.

Гончар на мгновение замер.

— Странно, — в третий раз произнес он и канул в проеме.

Бахмати остался сидеть.

Запахи ночи звучали уже приглушенно. Тонкая рассветная полоска наметилась над плоскими крышами. Пахло будущим зноем.

Надо бы поспать, подумал Бахмати.