Танит Ли - В поисках Белой ведьмы

Достигнув одного чуда, остальные я представлял не более чем результатом вычислений математики.

Я немного балансировал, как возница, поддерживая свое тело парящим без усилий, мои стопы омывались гладкими спинами бурунов. Небо снова затягивалось тучами, ветер дул угрожающими порывами, постоянно меняя направление. Я смотрел на небо, на море, сливаясь с ними и повелевая ими. Власть дает крылья и огонь. Власть — это вино, после которого все остальные вина — помои. Оказалось, что очень просто было контролировать гнев шторма; связать ветер, разбить на кусочки ураган, окруживший стену вортекса. Сила на силу, бедро к бедру, мозг боролся с атаками шторма, лишенного разума. Порывы ветра были обращены против самих себя и разбиты. Ураган умер над морем, как громадная призрачная птица. В конце концов дело было сделано.

Позади шторма оказалось зеленое облако, которое пролилось быстрым дождем. Мне был виден Длинный Глаз. Лежа на спине, он пытался поймать хоть часть дождя в свою кожаную бутыль — горшки из глины были разбиты и утеряны. Я наблюдал это с неким туповатым любопытством, двигаясь к нему по воде.

Над головой летели чайки, изгнанницы шторма. Воздух был заряжен озоном и запахом йода от плавающих обрывков морских водорослей. И в закате не было ничего необычного. Апофеоз был в человеке, а не в мире, его окружавшем.

Длинный Глаз тихо лежал и смотрел на меня, ждал, пока я вспомню его мольбу. Боги — эгоисты, это их право и их недостаток.

Наконец я собрался и подошел к нему. Я исцелил его переломы, синяки и раны одним прикосновением, как и раньше, не чувствуя, чтобы какая-либо сила исходила от меня. Я спросил его, не чувствовал ли он боли или необычных ощущений. Я был жаден до фактов, не зная многого о своих талантах. Он сказал, что это было похоже на дрожь от разряда, полученного от шерсти животного в летний день. Я положил ему пальцы на лицо, чтобы обновить его кожу: он сказал, что было похоже, будто пауки бегают по лицу. Его ноги окоченели, и необходим был массаж, чтобы он мог ими двигать. Когда он смог двигаться, я отвязал его от мачты и велел ему встать и идти за мной.

Его лицо, почти невидимое сейчас, так как ночь была темной, а луна еще не взошла, слегка изменило выражение.

— Я раб повелителя.

— Если я скажу тебе делать, как я, то у тебя получится.

Он мог бы умереть, останься он в воде еще немного. Его непоколебимая уверенность, его человеческий разум, который и спас нас, были вещами, которые я оценил с внезапным эмоциональным пылом, новым для меня. Я взял его за плечи.

— Ты ведь знаешь, что я могу сделать так, что и тебе это будет по плечу.

— ТВОЙ ЕСТЬ ПЛАЩ, ПОКРЫВАЮЩИЙ МЕНЯ, — сказал он. Это была ритуальная фраза, сохранившаяся с незапамятных времен.

Он отпустил мачту — она была совершенно измочалена штормом — и раскинул руки, как бы балансируя. Схватив за плечи, я поставил его, как стоял сам, на слегка волнующуюся поверхность тихого ночного моря.

Там мы и оставались между небесами и океаном: над головой медленно проплывали облака, под ногами мягко плескались волны.

Длинный Глаз начал плакать, не стыдясь и не сдерживаясь. Он оскалил зубы, откинул голову и, гримасничая и рыдая, пристально смотрел в небо. Через минуту он провел ладонью по лицу и посмотрел на меня. Он опять был столь же невозмутим, каким я и привык его видеть, будто вместе со слезами он стер и всякое выражение со своего лица.

Я повернулся и пошел на восток, в том направлении, куда вынес нас шторм. Длинный Глаз последовал за мной. Ничто не могло поколебать его веру. Он уперся взглядом мне в спину и припустил через море.

Теперь, обладая Силой, превосходящей любые человеческие ожидания, да и мои собственные тоже, я не чувствовал ни смущения, ни возбуждения.

В это время я не думал о своем отце. Не думал я и о ней, женщине-рыси, которую представлял некой лампой где-то впереди, и я, вооруженный молнией, однажды погашу эту лампу, как она погасила его темный свет.

Я думал о том, что было во мне, о себе самом.

Старше своих лет, моложе, чем цыпленок, я шагал по мозаичному полу, который был черным и серебряным, и вдруг разбился желтыми брызгами, когда солнце, как колесо, выкатилось с востока. Ночь минула, как будто крыло сложилось. И я увидел корабль, словно выгравированный вдали, неподвижный, будто ожидающий меня на берегу острова.

Глава 2

Для людей южного океана море — женщина, а то, что способно оседлать ее и должно быть сильнее, — мужчина. Так что корабль, который стоял на якоре ярким утром, занесенный бурей далеко от торговых путей юга, был мужского рода.

Этот корабль-галера, корабль-самец возвышался, как башня, над водой своими двухэтажными палубами, оснащенными сотней весел. Две высокие мачты с остатками такелажа, оборванного ураганом, чертили зигзаги в подожженном восходом небе.

Под парусом он представлял славное зрелище — длиной в двадцать четыре человеческих роста от носа до кормы; надстройка над настилом железного дерева выкрашена голубым, как летние сумерки; позолоченный нос и обширный изгибающийся китовый хвост кормы; паруса индигового цвета с охряными фигурами; треугольный парус на корме (его еще называют «акулий плавник»). Имя корабля было написано на боку южными иероглифами: «ИАКИНФ ВАЙН-ЯРД». Он ходил в северо-западные земли, этот корабль, набивая трюмы красным янтарем и черным жемчугом, яшмой, тканями, мехами, пурпуром, античной бронзой с архипелагов Симы и Тинзена.

Однажды вдали от земли ветер внезапно стих. Рабы-гребцы, спины которых напоминали крокодильи от ударов, как дождь сыпавшихся на них, ругались и потели, задыхаясь от ненависти над шестами с железными лопастями. Только приговор к смертной казни обрекает человека сидеть на веслах, и проходит лет десять, а то и больше, прежде чем они убьют его. Прекрасный корабль, раскрашенный, как куртизанка, красивый, как паж, и названный именем одного из них, он приводился в движение болью и гневом, бушевавшими в его утыканном веслами чреве. В полночь он встретился с ураганом, одним из тех чужеземцев, с которым не совершишь сделки.

Ночь и часть дня галера боролась с бурей.

Свернутые паруса, порвав крепления, ветер разорвал в лоскутья. Бесполезные весла закрепили. Помещение для гребцов, хотя и находилось под палубой, было затоплено водой, проникшей через люки. Кругом лежали мертвые — как обычно лежат они, неаккуратно и беспомощно; надсмотрщик пытался переиграть погоду и заплатил за это увечьями и жизнью гребцов. Корабль метался по воле кипящего холодного моря и черного шторма. Он был хорошо сделан для такой работы, иначе бы он не выдержал.

Около полудня они вошли в застывший глаз урагана. Матросы, многие из которых еще недавно были рабами, а следовательно, людьми сухопутными, как и я, ничего не знающими о море, думали, что гнев шторма улегся. Они лежали ниц на палубе, вознося молитвы своим амулетам, так же лежали они, молясь и блюя, когда свирепствовал шторм. Другие знали, что такое спокойствие в вортексе, и собирались бросить ценный груз за борт, чтобы умилостивить море. Офицеры, чья алчность была сильнее треноги и предрассудков, решили по-иному. Навигационные инструменты были разбиты или разладились, берега в пределах видимости не было. Капитан придирчиво осматривал свою плетку с янтарной ручкой. Даже в самый разгар суматохи капитан по имени Чарпон был скорее угрюм, чем встревожен. Чарпон был сыном «новой» крови, незаконнорожденным представителем элиты, недавних завоевателей древнего города. Он чувствовал себя на корабле как дома. Его чувства были ограничены корыстолюбием, скрытой гордостью, некоей грубой, лишенной воображения сообразительностью и любовью к мальчикам.