Ольга Сергеева - Дочь Кузнеца

— Не смей этого делать! — огромная, сильная, твердая от мозолей рука отца схватила ее за запястье. Девочка вздрогнула и подняла на отца испуганные глаза. За что? Он никогда так не говорил с ней! Что она такого сделала? Кузнец разжал руку, запоздало сообразив, что напугал дочь. Он не хотел. Он сам не мог понять, что на него нашло. Он просто вдруг почувствовал, что этот клинок, безжизненно лежащий на верстаке, может причинить ей вред. Ей — его любимой дочери! Больше того, он вдруг осознал, по-другому не скажешь, что этот меч, это творение его рук — самое страшное, что он когда-либо делал. И кузнец испугался! Никогда он не боялся ни зверя в лесу, ни противника в кулачном бою на ярмарке, ни даже грозы — ярого гнева Богов. А сейчас ему было страшно! И то, чего он боялся, лежало на верстаке перед ним. Меч, еще не узнавший крови… Он ковал его, не думая о тех, кого этому мечу доведется убить. Но сейчас… У этого меча была своя судьба. Он вдохнул в него жизнь, и уже был не властен над ним.

Кузнец завернул мягкую кожу, пряча клинок, и обнял дочь, стараясь ее успокоить, попросить прощения за грубость:

— Никогда, Занила, не прикасайся к мечу! Хотя это — всего лишь меч. А убивает человек! Со стали кровь можно вытереть, но на руках человека она остается навсегда!

Мирима была такой красивой! Когда Занила вернулась домой, она стояла посреди избы, уже одетая в новое платье, специально сшитое для этого дня, украшенное по подолу и низу рукавов яркой вышивкой, изображавшей деревья, цветы, птиц и зверей. Над этой самой вышивкой невеста, не смыкая глаз, провела ни одну ночь. Именно по красоте рисунка и по мастерству исполнения и будет судить будущая свекровь, принимая невестку к себе в дом. Благосклонно ли примет? Или покажется рука, распустившая птиц лететь по ткани, нерадивой, ненужной в хозяйстве, недостойной ее старшего сына? Конечно, девочка росла у нее на глаз, и все было известно, обдумано и сговорено давно, но от этого не меньше старалась Мирима, склоняясь глубокой ночью перед светцем над беленым полотном. Только стороннему пришлому человеку рисунок мог показаться пустым: красиво подобраны нити, один к одному лежат аккуратные стежки, словно живые распахнули крылья птицы, вот-вот готовые сняться с веток, да и все на этом. Но любой житель северного Махейна знал: вышивка это — заговор, равного по силе которому еще поискать, ведь кладется он любящей рукой для защиты будущего дома, мужа и всей семьи! Животные и птицы сулили удачу смелому охотнику, цветы зазывали в дом лето, обещали обогреть щедрым теплом, ветки деревьев, ломящиеся под тяжестью плодов… Что ж тут объяснять? Пусть урожайным будет каждое лето, пусть голод никогда не посетит молодой дом, и каждый год пусть в семье появляется по сыну или дочке!

Мирима стояла посреди избы, уже обряженная в новое платье, а младшие сестренки и мать хлопотали вокруг нее. Девочки прилаживали на голове сестры венок, искусно сплетенный из цветов, собранных в середине лета и заботливо сохраненных по сей день так, что не помялся и не облетел ни один лепесток, не потеряли они ни формы, ни ярких красок. А мать, не старая еще крепкая женщина в клетчато-зеленой поневе с высокой короной пепельно-светлых волос на голове, прилаживала на талии дочери поясок — плетеный шнурок из красных и золотых нитей, связанный хитрыми узлами, чтобы ни одна хворь не смогла подобраться, с длинными шелковыми кисточками, позванивающими вплетенными в них бубенцами — отпугивать нечисть. Именно этот поясок развяжет жених, когда деревенский ведун признает его право на невесту, когда его родители согласятся ввести новую дочь в свой дом, когда родители девушки благословят и отпустят ее, когда станет он ее мужем. Свадебный поясок последний, в котором красуется девушка — понева замужней женщины талию скрывает, придавая осанке силу и величественность.

Вздрогнув на звук бухнувшей двери в сенях, мать обернулась и увидела замершее на пороге свое младшее чадо. Непослушная, все бы куда-нибудь бежать! Отстегать бы пару раз хворостиной за то, что столько седых волос добавила матери, но как прижмется теплым пушистым комком к груди, как замурлычет что-то звонким голосочком… И отходит сердце, и не поднимается рука. Что ж делать? Младшенькая — всегда самая любимая!

Вот и сейчас мать нахмурилась больше для вида, уперла руки в бока, стараясь придать себе грозный вид:

— Где ж ты была, постреленок? С рассвета тебя нет! Да в чем ушла? — накинулась на нее она уже серьезно. — Не видела разве, на улице зима?! А ну как накинется на тебя с ели лесовик? Да будешь неделю трястись в лихоманке? С печки тогда не спущу! Так и будешь в избе сидеть! Просись не просись — на улицу не выпущу!

Но девочка словно и не слышала материных слов. Она бросилась к сестре, обняла ее, прижалась к ней:

— Ой, Мирима, какая же ты красивая!

Первой засмеялась Мирима, за ней звонкими колокольчиками залились младшенькие сестренки, и даже мать улыбнулась, обняла их. Прижала к своей груди. Так они и стояли какое-то время — четыре дочери и мать — счастливые одним счастьем на пятерых!

Потом уже, раздевшись и устроившись поближе к теплому боку большой печки, Занила рассказывала матери, что была у отца, что он закончил работу и совсем скоро придет домой. Молчала она только об одном — о серебристом клинке, неясно мерцающем в сумраке кузницы, ждущем своего хозяина…

Кузнец прибрался в кузнице: негоже закончить работу, да так и уйти, оставив огонь не затушенным, инструменты не вычищенными и не прибранными. Обидится добрый молот — откажется служить своему хозяину — будет вырываться из сильной руки. Ни одну работу тогда не сделаешь, даже подкова справной не получится. Осерчает батюшка-дух огня: не терпит он нерадивых служителей, уважения к себе требует, а иногда и жертвы… Батюшка-огонь сам выберет, кто ему люб, и если не понравится ему человек, взявшийся за кузнечное дело, все может случиться. Может и искра шальная вылететь из горна да попасть на деревянный сруб. От одной искры может заняться пожар. А если уж совсем осерчал батюшка-огонь, может и человек живым из кузни не выйти! И такие жертвы иногда ему бывают любы!

Так учил кузнеца отец. Поэтому всегда, разжигая огонь, готовясь ковать большой ли плуг, или маленький гвоздь кузнец кидал в очаг краюху хлеба: твой хлеб, батюшка! Без тебя не ели бы, твоей милостью достаток имеем! И батюшка-огонь принимал подношение, ни разу он не наказывал кузнеца: знать, признавал в нем сына.

Вот и сейчас, следуя заветам предков, кузнец, гася огонь, не стал заливать его водой: огонь и вода — древние и непримиримые враги, нельзя так оскорблять батюшку-кормильца! Кузнец засыпал очаг песком, красные угли зашипели совсем не сердито и погасли. Мужчина еще раз оглядел кузнецу и остался доволен. Инструменты все вычищены и прибраны по своим местам. Можно идти домой. Там уж и жена его, наверное, заждалась и старшенькая дочка, которую сегодня сводят со двора… Вот только длинный сверток на верстаке не давал ему вздохнуть спокойно. Что же было в этом мече? Какую силу он вложил в него, сам того не желая? Батюшка-огонь, подскажи!..