Птица-жар и проклятый волк - Полина Бронзова
— По своей воле не стану! Лучше убей, нет уж сил боле…
Радим и вправду взял деревянные вилы, но не для того, чтобы убить. Привязал к рукояти пучок трав, собранных на Купалу и теперь уже иссохших. Завид смотрел обречённо, поскуливая. Некуда было бежать.
И отбиться не смог. Черенок ударил в грудь, скользнул по рёбрам, сдирая кожу. Травы коснулись тела. Дурман закружил голову, и глухо, будто вдалеке, загремела выпавшая цепь.
Он в последний раз закричал человечьим голосом. Бросился вперёд уже зверем, вгрызся в ненавистные прутья. У несвободы был вкус глухого отчаяния, ржавчины и крови.
Радим вернулся через три дня. Отомкнул замок уже без боязни, приподнял волчью голову, натянул ошейник.
— Всегда ты так-то, — почти ласково сказал он. — И чего противиться? Сам посуди, лучшей жизни тебе не видать. Ну, куда ты такой, кто тебя примет, окромя меня? Дурень… Иные бьются, вон, поле вспашешь, засеешь — неурожай. То коровёнка падёт, кормилица, то иная беда приключится. А у тебя жизнь-то лёгкая, повеселил народ на торгу, да и есть чем брюхо набить, и о прочем голова не болит…
После этого он всё-таки взялся учить водой, и Завид впервые в жизни втянул её через силу, через боль. Если нет иного пути из неволи, то хоть так… Но Радим не дал умереть.
— Ладно уж, — сказал он потом удивлённо и как будто встревоженно. — Последний год вместе ходим, раз уж ты так-то. Ты уж потрудись как следует в этот год, я тебе долю отложу. Как человечий облик вернёшь, будет на что прожить первое время, да гляди, когда всё проешь, как бы не запросился обратно в клетку! Ну, понял? Уж расстарайся!
Хочется поверить ему, так хочется, и жизнь берёт своё.
В этот год они много колесят по дорогам, заворачивают и в стольный град. На торгу, на площади, волк делает что велено, а ночуют в корчме — веселит народ и там. Встаёт на задние лапы, кружится, кланяется, прикидывается мёртвым. Подбрасывает носом кожаный мяч. Ходит, пятясь, огибает преграды, кувыркается через себя. Запоминает людей по именам, указывает лапой на того, на кого просят. Подаёт хозяину шапку, или пустую кружку, или миску, когда тот хочет намекнуть, что за труды неплохо бы получить хотя и каши с квасом.
Песни у Радима для всех разные, и у волка работа разная. Если кто с дитём пришёл и видно, что не голодранец, тогда волк на передние лапы встаёт. Встаёт, да тут же и падает: не далась ему эта наука, а для смеху, для веселья сгодится. Барахтается на земле, нелепо сучит лапами. Стыдно, да что ж? Иначе голодным останешься.
Бывает, что и катает на спине кого посмелее из ребятни. Этого он совсем не любит: всегда его бьют по бокам пятками, дерут шерсть, приговаривая:
— Так-то тебе, волчище поганый! Заборол я тебя, заместо коня мне теперя будешь!
Которые подобрее, те отчего-то на спину никогда не лезут, стоят в стороне.
Радим не спускает с него глаз. Вправду ли отпустит? И ведь будто чувствует, когда истаивает вера.
— Вот, — говорит, показывая свёрток, тянет вышитый рукав. — Рубаху тебе справил, не голым же уйдёшь, а к ней портки. Ныне двинем к Синь-озеру, и ежели там дела пойдут ладно, будут тебе и сапоги.
Ведь не врёт?..
У Синь-озера торг богатый. Везут сюда и мёд, и шелка, и зерно, и всякий скот, и разную утварь. Можно и попить-поесть, и одеться, и для хозяйства всё, что надобно, сыскать. Потешного учёного волка предлагают выменять на куньи и собольи меха, на двух нетелей, даже и на заморского коня. Радим отказывается. Выручка здесь у него неплохая.
Пока Радиму подливают мёда в корчме, Завид ждёт снаружи в клетке. Водя ушами, прислушивается сквозь дрёму, как стрекочут сверчки, как возятся в тесном загоне овцы, как сердито шумят куры, которых столкнули с насеста.
Приходит работник с лоханью каши, глядит добрыми глазами.
— Ну-кось, волчок, руку-то мне не отгрызёшь? — спрашивает со смехом. — Хозяин-то тебя не шибко балует, я б подкормил.
Завид отходит, позволяя отпереть клетку, а потом жадно ест, терпя чужую руку. Пальцы чешут за ухом, проходятся по шее, и вдруг петля придушивает, лишая дыхания.
Он бы, может, и не шибко противился — как знать, не легче ли уйти от новых хозяев, — да волокли к воде, к лодке, а воды он боялся теперь до безумия. Даже не понял, как отбился. Помнил только крики, огонь, свист кнута и снова клетку.
Радим гневается.
— Ишь ты, — говорит, — кашей купили? Дёшево продался! А я думал, у нас с тобою честный уговор.
Дело решили без суда, а значит, он не остался внакладе. И всё-таки они уезжают из Синь-озера раньше, чем хотели, а вместо сапог Завид получает новый ошейник.
— Неча было давать резать! — рычит на него Радим. — Ишь, зря истратился… Добро ещё, морду тебе спутали, никого не погрыз, не то забили бы тебя, да и всё! И ведь кому, дурень, поверил? Свести-то могли и ради шкуры! А ежели и ради забавы, ты хоть подумал, что было бы после?
Он глядит, вскинув бороду, будто ждёт ответа, а потом продолжает:
— Оборотился бы человеком, сказали бы, волколак, да и сожгли заживо. На доброту людскую надеешься? Так зря надеешься! Я, может, один такой добрый… Ежели ошейник не по нраву, так могу и кольцо тебе сунуть в нос, как медведю. А, притих? То-то же!
Они объезжают мало не всю волость. Близится листобой, а за ним бездорожник, лишь тогда Радим поворачивает назад, к стольному граду. Завид, свернувшись в клетке, думает, как проведут зиму — в Белополье ли, где тепло и спокойно, да житьё дорогое, или дождутся снега, сменят повозку на сани, да и поедут от торга к торгу. Этот путь сулит больше выгоды, да никогда не знаешь, как пойдёт.
Проезжая в ранних сумерках, густых и синих, меж стеной леса и заснеженным полем, всё думаешь: ветви ли трещат от мороза, или бродит лесной хозяин? Что за огни кружат меж голых кустарников, светят зелёным? Лошадёнка всхрапывает, Радим подстёгивает её, ругаясь, что пустился в дорогу один и что жилья всё не видно. Поскрипывает снег под полозьями, постукивает сухая крупа, посвистывает ветер. Волк дрожит в клетке, со всех сторон железной, холодной — на
