Внутренний дворец. Книга 1 (СИ) - Архангельская Мария Владимировна

Но кого волнует удобство прислуги? Правильно, никого.

Впрочем, мне не следовало пенять на судьбу. Во всяком случае, я была сыта (ну, по большей части), одета, обута и с крышей над головой. И мне даже не приходилось горбатиться за всё это, выполняя чёрную работу. Учитывая все обстоятельства, мне повезло – моя новая жизнь устроилась сама собой, без каких-либо усилий с моей стороны.

Я перевернулась на другой бок, и набитый соломой матрас захрустел. Дворец, епыть. Надо заснуть, завтра придётся вставать ни свет, ни заря, но сон не шёл. Оставалось лишь таращиться в темноту и слушать безмятежное сопение моих соседок по комнате – в этой клетушке нас помещалось пятеро.

Да, вот уж чего никак не думала, так это однажды стяжать лавры попаданки. Впрочем, об этом заранее, если верить многочисленным романам стремительно развившегося жанра, вообще мало кто думает. Для всех «попадание» становится полной неожиданностью. Но у всех, или почти у всех героев и героинь увлекательных книжек жизнь в новом мире в конце концов складывалась хорошо. И это «хорошо» вовсе не подразумевало найти работу горничной или камеристки и довольствоваться ею всю оставшуюся жизнь.

Однако писания – писаниями, а жизнь диктовала свои законы, не интересуясь моим мнением на этот счёт. Мне и так везло почти сказочно. Попасть под грузовик – и выжить, пусть и в ином мире. Оказаться в пустыне, и почти сразу же наткнуться на людей. Стать подарком, но не борделю и не какому-нибудь извращенцу, и даже не местному фермеру, что отправил бы меня пасти гусей, а угодить в самый разнастоящий дворец. Императорский дворец. Как говаривала моя бабушка, это вам не как-нибудь что, это вам что-нибудь как.

Тот караван, на который я наткнулась, оказался посольством. С дарами. И меня, недолго думая, присовокупили к этим дарам.

Тогда я очнулась в одном из ползущих через пустыню фургонов – быть может, в тот же день, а может, на следующий. Первое, что я увидела, было несколько смуглых рожиц, поблёскивающих любопытными чёрными глазками. В фургоне прямо на покачивающемся полу сидело несколько девчонок лет от пятнадцати до двадцати на вид, все в ярких одеяниях, обвешанные бусами, со смоляными волосами, заплетёнными в несколько косичек. Как на советских картинках про дружбу народов с изображениями узбечек. Увидев, что я очнулась, они тут же что-то дружелюбно защебетали, но я не поняла ни слова. Мне всё ещё было плохо, голова болела, меня мутило и одновременно зверски хотелось есть. Ужин в тот день, когда я, наспех побросав в чемодан свои вещи, сбежала от Гришки, не состоялся, и с тех пор у меня, понятно, маковой росинки во рту не было. Мне протянули неприятно пахнущую кожаную бутыль с жидкостью, я глотнула – и едва не выплюнула. В бутыли оказалось кислое молоко. Но пить тоже хотелось, и я, преодолевая себя, сделала ещё несколько глотков, стараясь не сосредотачиваться на вкусе.

Потом со мной опять попытались заговорить, но я могла лишь разводить руками и беспомощно повторять: «Не понимаю…» В конце концов девушки по очереди коснулись своей груди и каждая произнесла по слову, которые, насколько я поняла, были их именами. Когда дошла очередь до меня, я тоже коснулась груди и произнесла «Наталья». Они повторили, и даже правильно, но вскоре всё равно принялись звать меня «НатьЯл».

Их же имён я, к своему стыду, тогда не запомнила. Лишь потом три из них кое-как закрепились в моей памяти, но ещё две девушки так и остались для меня безымянными.

В фургон заглянул мужчина, может быть, даже тот, перед кем я упала в обморок. Он что-то спросил, девушки обрушили на него водопад слов, но он остановил их взмахом руки и обратился ко мне. Я опять повторила, что не понимаю, он задал ещё несколько вопросов, кажется, на разных языках, но я лишь хлопала глазами, и он, досадливо махнув рукой, вышел. Я жестами показала, что хочу есть, и мне протянули не то блин, не то тонкую лепёшку, в которую было завёрнуто что-то мясное. Запивать опять пришлось кислым молоком.

Ещё пару дней я отлёживалась в фургоне, пытаясь понять, что со мной произошло. Я попала под грузовик, и… телепортировалась? Или всё ещё лежу в коме и страдаю от галлюцинаций? Последнее предположение было самым правдоподобным, но оно не отменяло необходимости как-то жить дальше, общаться с моими спасителями и вообще вести себя так, словно всё вокруг реально. К тому же оно мне не нравилось. Поднапрягшись, я родила ещё одну теорию. Провал в памяти – с того дождливого зимнего вечера прошло уже значительное время, я успела вылечиться от последствий наезда, уехать куда-то к чёрту на кулички и там потерять воспоминания о последних месяцах (или годах?) своей жизни. Но какого чёрта я забыла в пустыне, и как я туда вообще попала – где транспорт, где другие люди, ведь не в одиночестве же я туда приехала? В болоньевом пальто, джинсах и свитере?

Которые, кстати, пока я валялась без сознания, с меня сняли – надеюсь, хоть девчонки, а не мужики. И куда дели, так и осталось мне неведомым. Когда я спохватилась, что валяюсь под одеялом в одной длинной рубашке, явно с чужого плеча, и кое-как втолковала девчонкам, что хочу одеться, мне предъявили целых ворох одежды – но не моей.

С одеванием, правда, возникли трудности – все женские вещи оказались мне малы. Самая высокая из девчонок была ниже меня на полголовы, и все поголовно были заметно уже, чем я. Хотя я всегда была тонкокостной и гордилась своей худобой, поддержание которой не требовало от меня никаких усилий, но мои попутчицы подобрались и вовсе уж какие-то миниатюрные. В конце концов меня обрядили в мужской наряд – подозреваю, что и нижняя рубаха тоже была мужской. Девчонки хихикали, что-то трещали почти без умолку, и всё-таки навесили на меня пару ниток бус из неровных разноцветных камешков, хоть я и пыталась отказываться. Когда же я наконец вылезла из фургона и предстала пред мужские очи, посмотреть на меня собрался, наверное, весь караван. Мужчины оглядывали меня с ног до головы, цокали языками, обменивались замечаниями и многозначительно кивали. Непонимание их слов меня изрядно меня напрягало, но делать было нечего. Только потихоньку учить чужой язык, пользуясь тем, что погружение в языковую среду было стопроцентным.

Себя же саму я так как следует и не увидела. У девчонок не оказалось ни одного нормального зеркала! Только металлический кружок на ручке величиной с ладонь, тщательно отполированный, но что можно разглядеть в металлической пластине, даже не хромированной? Только то, что нос у меня по-прежнему на месте.

Так мы и ехали день за днём. Из песков караван выбрался, пока я ещё лежала, но местность вокруг приветливее не стала. Теперь это была ровная, как стол, поверхность лишь с иногда попадавшимися редкими пучками травы, простиравшаяся во все стороны, насколько хватало глаз. Караван шёл на восток, ориентируясь не то по солнцу, не то по каким-то одним местным ведомым приметам. Лишь справа на самом горизонте виднелась цепочка не то гор, не то холмов, но они были слишком далеко, чтобы можно было их разглядеть.

Целью путешествия была какая-то большая «кангы». Или большой «кангы»? «Много-много людей», – объяснил мне один из караванщиков, когда я освоила достаточно местных слов, чтобы как-то начать общаться с товарищами по путешествию. И раскрыл руки, показывая, видимо, необъятность этого количества. Сам же караван ехал откуда-то из «целхэ» – «как это, но много-много трава». «Степь», перевела я для себя. Похоже, меня занесло куда-то в глухой азиатский угол, где-то же там есть пески – Гоби, Каракумы… В любом случае ясно, что вернуться обратно к цивилизации быстро не получится.

Господи, я ведь даже не знаю, какое сейчас время года! Скорее всего, это всё-таки не весна – весной, наверное, позеленее. И едва ли зима – жара… Но в остальном приходилось строить догадки. Да что там время года, даже время суток я могла определить лишь приблизительно: утро, вечер, ночь. Часы и серьги исчезли вместе со всей остальной одеждой, а трясти спасителей и требовать своё имущество обратно было как-то неудобно. И хотя теперь у меня не было необходимости спешить куда-то к определённому часу, всё равно без часов я чувствовала себя некомфортно. Забавно, но насколько мы зависимы от множества мелочей, как, например, от привычки к точному измерению времени, осознаёшь, только когда их лишаешься.