Евгений Немец - Корень мандрагоры

— Ты нарвался, боец. Мы с тобой еще…

Что мы там такое с ним «еще», он так и не осветил. Резко развернулся и, широко расставляя ноги, словно моряк на кренящейся палубе, покинул ротное помещение.

Я смотрел ему вслед и думал, что мы очень похожи на тех аборигенов с острова Пасхи — так же перестарались с вырубкой леса здравого смысла. А там, где рубят многовековую мудрость, почва быстро зарастает сорняками и кишит паразитами; свободную от разума территорию легко поражает злокачественная опухоль — глупость человеческая.

Я сменился и со спокойной душой завалился спать. До «рота, подъем!» оставалось три часа, и я был уверен, что за это время ефрейтор Дыров меня не потревожит. Хотя бы потому, что ему понадобятся подручные, которых надо еще разбудить и ввести в курс дела (а разбудить пьяного «годка» — дело непростое). Но вот на следующий день, вернее, ночь стоило ждать гостей. Поэтому я их ждал. И они пришли.

Табуретом можно убить, если целиться в голову. Это опасное оружие. Да и сотрясение мозга бывает нескольких степеней, к тому же со временем оно может вылиться в весьма неприятные осложнения. Вроде болезни Паркинсона, а то и рака мозга. Но это очень действенное средство защиты, когда тебя собираются учить «уму-розуму» четыре мускулистых дебила.

Я лежал с закрытыми глазами и прогонял в голове возможные варианты развития событий. Разумеется, «гости» дождутся, когда дежурный по роте доложит дежурному по гарнизону стандартное «все в порядке» и пойдет спать. К этому времени дневальные будут заняты чисткой «помещений с толчками и умывальниками», так что на всю казарму останется один бодрствующий человек — дневальный «на тумбочке». Его они отошлют искать чай или сигареты — не у всех же такие нервы, как у меня, в основном «черепа» «годкам» подчиняются. Где расположена моя койка, они, разумеется, уже будут знать. Я спал на втором ярусе, и это упрощало им задачу возмездия. К моей кровати они подойдут тихо и осторожно, чтобы не спугнуть жертву и не разбудить бойцов по соседству. И вот тут было немного неясно: то ли они начнут бить меня прямо в кровати, то ли потащат в сушилку или еще куда от глаз подальше. В любом случае должен быть кто-то, кто будет зажимать мне рот, дабы избежать излишнего шума, а это значит, что он подойдет к моей койке с торца. Вот с него-то и придется начать…

Дневальные закончили мыть центральный проход и утащили ведра и швабры в дальний коридор. Я слез с койки, и, выражая лицом сонливость, поплелся в туалет. Дневальные, что мыли пол у комнаты отдыха, скользнули по мне глазами, вернулись к работе. Я тщательно умылся холодной водой, прогоняя остатки расслабленности, и так же неторопливо поплелся назад. Вернувшись в казарму, я свернул к стеллажу с шинелями, снял две первые попавшиеся, подошел к своей койке и засунул их под одеяло. Кукла получилась не очень, но я рассчитывал на недалекость ума противников, к тому же для фактора внезапности мне требовалось всего несколько секунд. Затем я тихо оделся, взял свой табурет и вернулся к стеллажам с шинелями. Я устроился в углу у окна и стал ждать. Отсутствие моего табурета и одежды могло навести противника на нежелательные подозрения, так что я вернулся и поставил на пустующее место табурет с одеждой соседа, затем снова занял свой наблюдательный пост.

В помещении было темно, освещение горело только над тумбочкой дневального, так что противнику требовалось зрение кошки, чтобы различить меня, неподвижно сидящего в дальнем углу. Я же прекрасно видел дневального и освещенный вокруг него пятачок.

Рота, вымотанная армейским буднем, сопела, храпела, ворочалась в койках, иногда тяжело вздыхала и даже постанывала. Девяносто шесть человек — три взвода, погруженные в тяжелые сны, походили на могучее, но поверженное животное, великана, посаженного на цепь, сломленного и усталого. Мне было их жаль. Я понимал: не физическая усталость ломала их волю, иссушала душу, но унижение, ставшее в этой среде нормой. Слабые ростки гордости, самоуважения, благородства и как следствие гуманности и человечности, с таким трудом взлелеянные в сердцах этих пацанов за восемнадцать лет, безжалостно вытаптывались тяжелыми сапогами. Армия — это кислотно-щелочной бульон, она выварит из тебя все, что не имеет отношения к инстинкту самосохранения. А потом… Смрадной пеной поднимется из глубин человеческих душ подлость, подхалимство и духовная трусость. Поднимется, затвердеет и превратится в панцирь. В армии человек — огурец, закатанный в банку с рассолом. Два года, и хочет он того или нет, его тело, сознание и душа будут пропитаны маринадом.

Я слушал грустные сны девяноста шести бойцов-огурцов и думал, что все они обречены. Потому что нормы морали, на которых их взращивали, не оставляют им свободы выбора, раскрепощения сознания. Я думал, что в сущности их начали мариновать гораздо раньше — еще в школе, а может, и в детском саду. Еще в младенчестве им на спины посадили по маленькой обезьяне, которая сейчас прямо на глазах превращалась в уродливую, наглую и беспринципную тварь, единственная задача которой — не пустить человека в страну истинной свободы…

Появление ефрейтора Дырова отвлекло меня от размышлений. Дыров стоял на освещенном пятачке, по-хозяйски уперев руки в бока, и свирепо смотрел на дневального. Они о чем-то коротко поговорили, и дневальный, нервно кивнув, выбежал во входную дверь.

«Шоу начинается».

Дыров неторопливо прошел в помещение, следом за ним появились еще три «годка». Они сошли с центрального прохода, чтобы тень скрыла их приближение, тихо направились к моей койке. Я медленно встал, аккуратно поднял табурет.

«Гости» распределились по периметру моей кровати. Теперь их план был очевиден: те, кто расположился в торцах койки, должны были держать меня за ноги и голову, задача остальных заключалась в обрабатывании жертвы ремнями. Дыров снял ремень и намотал край на ладонь, так что эта плеть завершалась бляхой; его напарник напротив сделал то же самое. «Годок», который зашел с торца койки, поднял на уровень груди кулаки с зажатым в них полотенцем.

Я приготовился. Ефрейтор переглянулся с компаньонами, едва заметно кивнул, и в то же мгновение на мою подушку накинули полотенце, с противоположного края попытались ухватить несуществующие ноги, а на предполагаемое туловище, со свистом рассекая воздух, врезались две бляхи. В эту секунду я уже несся на противника, занеся над головой табурет. Топот моих ботинок и странности в поведении истязаемого, который не выказывал не только признаков боли, но и своего присутствия, ввергли врага в замешательство, достаточное, чтобы я успел преодолеть восемь-девять метров до поля битвы. «Годок» с полотенцем в руках уже поворачивал голову на звук и даже успел испугаться, а потом я опустил свое оружие ему на голову. Противник рухнул лицом вниз, а я уже поднял табурет и, выставив его, словно таран, прыгнул на Дырова. Удар пришелся ефрейтору в лицо. Он хрюкнул и повалился на рядом стоящий стеллаж коек, из которых вывалились ошалевшие спросонья бойцы. Но два оставшихся противника уже смекнули, что к чему, и перестроили план нападения. Не успел я закончить маневр, предпринятый в отношении Дырова, как железный кулак врезался мне в солнечное сплетение. Дыхание сбилось, меня согнуло пополам, и я сделал несколько быстрых шагов к центральному проходу, стараясь восстановить работу легких и не упасть. Но следом просвистела бляха и, словно сотня взбесившихся ос, впилась мне в спину. Боль была ужасная, она застилала сознание, подкашивала ноги. Но падать было нельзя. Уходить от удара тоже. Сколько нужно времени, чтобы замахнуться еще раз? Мгновение? Секунда? Я повернулся и прыгнул головой вперед прямо в лицо врага. Я врезался лбом ему в подбородок, сбил с ног и повалился на него. Вокруг был хаос, кто-то что-то кричал, мелькали руки и ноги. Дышать стало немного легче, но след от бляхи, словно раскаленное клеймо, растекался по спине кипящим железом. Я вцепился противнику в шею и начал душить. Я смотрел ему в глаза и видел там ужас, потому что он понимал: я не дрался — выживал, а потому мог уже не остановиться… А потом что-то тяжелое рубануло мне по плечу, левая рука повисла плетью, я вскочил на ноги и тут же получил хук в челюсть. Я не упал, койка помешала, я схватился правой рукой за сетку и попытался сконцентрировать взгляд. Перед глазами все плыло и мелькало, настроить резкость не удавалось. И тут на меня обрушился целый град ударов. Руку словно заклинило, я не мог ее разжать, так и болтался, словно повешенное на крючок пальто. Обе брови были разбиты, из носа текла кровь, губы слиплись, и мне не хватало сил их разлепить. Но вдруг я осознал, что никто меня больше не бьет. Меня не было, но хаос не прекращался. Драка продолжалась, но уже без моего участия и тем более контроля. Даже не драка, а банальное избиение. Зрение частично восстановилось, и я вдруг ясно осознал, что мои товарищи по роте делают из «годков» фарш. Четыре тела катались по центральному проходу под ногами обутых на босу ногу ботинок. Вот он — русский бунт! Вот она — революция! Я смотрел на своих товарищей по роте и понимал, что отныне они не дадут себя в обиду, что это дикое происшествие спаяло их в единое целое, разбудило зверя, агрессивного и озлобленного, готового кинуться на первого встречного.