Мария Теплинская - Дядька

Янка резко повернулся к нему, по лицу его промелькнула судорога отчаяния и гнева.

— Значит, и вы тоже… Янке, мол, долго не жить, своей доли не видать, себя беречь ему не на что…

— Ну что ты! — запротестовал было Рыгор.

— Пусть так, — перебил Горюнец. — Да только я теперь не один. Мне и о Митраньке тоже надо подумать. Ему-то как потом судьбу свою строить? И без того он у меня сирота безродный, не всякую девку за такого отдадут. А коли еще и держать себя худо станет — тут и говорить будет не о чем: что, мол, с безродного взять? А с чего ему хорошо себя держать, когда дядька у него по гулящим солдаткам таскался? А Настя — так с нее что с гуся вода: я не пошел — другого найдет.

— Ну прости, прости, не хотел я, — начал извиняться Рыгор, совсем потерявшись перед этим горьким выпадом.

А Янка, которому надо было выговориться, продолжал уже спокойнее, обращаясь больше к самому себе:

— Cо мной на восемнадцатом году первый грех случился. Дружки-солдатики привели меня к одной… Я молод был тогда, глуп… Да вы и сами, пожалуй, разумеете: там совсем не то что у нас, на селе… А они еще и подпоили меня — горелочкой, бражкой…

— Ну так что ж?

— А то… Сам не знаю, как отплевался потом. Это когда раздумаешься, размякнешь — вроде сладко, а попробуешь — уходишь от нее как оплеванный весь… Неделю потом сам не свой ходил.

— Ну что ж, верно ты говоришь, Ясю. Только ведь не один ты такой. Со многими так бывает, кого рано женили или до женитьбы что было, а у нас всех хлопцев женят молодыми. Это по-первам только скверно, а потом привыкают. Ну, вот и дошли!

В Горюнцовой хате горела лучина; в розовато-оранжевом проеме окна виднелась склоненная растрепанная голова мальчика — дядька, уходя, посадил его чинить белье. Завидя их, он помахал в окно рукой и вскочил с лавки — дверь побежал отворять.

На дворе с истошно-визгливым лаем бросился им под ноги вислоухий, широколапый щенок, неуклюжий и еще глупый. Горюнец принес его около недели назад и поселил в Гайдуковой конуре. А старого Гайдука пришлось закопать под тыном: долго и верно служил честный пес, и вот подошла к концу его служба. Скупые слезы пролил Янка над старым другом, напоминавшим ему о счастливых прошлых временах, о беззаботной юности, о матери. А давно ли, кажется, был он подростком, а Гайдук был тогда молодым и резвым. С радостным заливистым лаем прыгал он вокруг юного хозяина и ловил горячим шершавым языком его руки…

И нового щенка Горюнец выбрал такого, чтобы хоть немного ыбл похож на прежнего, и назвал его тоже Гайдуком. Но характер у щенка оказался не тот: был он ветреным и бестолковым, любил гонять по двору ни в чем не повинных кур и облаивал всякого, кто проходил мимо. Ну а если уж кто заходил на двор, щенок с бешеным визгом кидался под ноги, вертелся лохматым шариком и норовил укусить. Кусался он не больно, да и прокусить наверченные в несколько слоев онучи ему было еще не под силу. Обычно его пихали в сторону ногой, и тогда он обиженно сопел.

Вот и сейчас Рыгор сурово отодвинул его с прохода:

— Отвяжись, дурень!

Стукнула щеколда, дверь дверь приотворилась, но Митрась не выскочил на крыльцо, вопреки своему обыкновению. Когда хозяин и гость вошли в хату, он уже снова сидел на лавке и зашивал дядькину рубаху, которая в свете лучины казалась розовой.

— Тут без меня Леся не заходила? — осведомился дядька, стягивая свитку.

— Аленка-то? — переспросил мальчик. — Нет, не было.

— А ведь собиралась! — вздохнул Горюнец.

— Небось опять Савка не пустил, — высказал свое предположение Митрась, так неприязненно при этом фыркнув, что дядька Рыгор с укоризной покачал головой:

— Ой, как ты его не любишь, этого Савку!

— Ну да, — ответил Митрась, полностью уверенный в своей правоте. — А за что мне его и любить-то? Он меня разве любит? Как ни встретимся — все грозит уши надрать, что без дела бегаю. Пусть бы он кого другого так любил, не меня!

Рыгор снова покачал головой. Его самого Савка отнюдь не приводил в восторг, но в то же время пожилого длымчанина явно коробила та категоричность, с какой Митранька привык высказываться о старших.

— Знаешь, сынку, Божью заповедь: не судите, да не судимы будете?

Митрась поморщился: кажется, именно об этом и наставлял сегодня в церкви батюшка… Он уже открыл было рот, чтобы поставить под сомнение слова священника, а заодно и его ум, но тут его опередил Горюнец:

— Вы бы, дядь Рыгор, про ту заповедь тетке Хадосье бы напомнили, — посоветовал он, решительно направляя беседу в другое русло. — Вот уж кто только и знает — чужие кости мыть!

Митрась понял, почему дядька вмешался в эту минуту: религиозная тема была одной из тех, которых в разговоре касаться не следовало.

А надо сказать, что Митрасю, в его десять лет слишком хорошо знакомому с мирской несправедливостью, вообще все священники внушали изрядное недоверие уже потому, что призывали людей соблюдать невыполнимые заповеди, да еще и пугали при этом геенной огненной. «Любите врагов своих, благословляйте проклинающих вас»! Их послушать, так выходит, что Леська должна любить Апанаса, по милости которого едва не осталась без глаз, а он сам должен благословлять злую тетку, что морила его голодом, зато уж на побои и проклятия не скупилась. Что же касается страшного суда и геенны огненной, то он всегда считал, что в жизни и без того хватает горестей, чтобы еще постоянно помнить про такой ужас.

Если же говорить об их приходском батюшке, то Митрась его не любил еще и потому, что однажды услышал, как тот высказался про Горюнца, что его, дескать, «Бог наказал». Было ясно, что говорил он о дядькиной болезни, и мальчишку охватило праведное негодование: чем же такой добрый и славный человек мог настолько провиниться перед Богом, чтобы быть столь жестоко наказанным? Когда же он спросил об этом у батюшки, то получил такой ответ:

— Нам ли судить, за что Господь покарал? Пути Господни неисповедимы… А уж тебе, отрок, тем паче грех судить об этом. Господь знает, кого карать, кого миловать, а тебе надо Бога молить, чтобы у тебя за подобные речи язык не отсох.

И с тех пор Митрась проникся особенной неприязнью и недоверием именно к этому священнику. Он подозревал, что, видимо, по сходным мотивам недолюбливает отца Лаврентия и Горюнец, но эта неприязнь была молчаливой и сдержанной: ни разу, даже перед близкими, не позволил он себе неосторожных речей. Более того, Митрась чувствовал, что и дядька Рыгор в душе во многом согласен со своим молодым товарищем, но тоже принужден держать язык за зубами. Ясно, что и самому Митрасю многие вещи придется замалчивать, если он хочет покоя для себя и соседей.