Карина Дёмина - Владетель Ниффльхейма

— Нет.

Сволочь. Стоит, копьецо разглядывает.

— И ты просто взял и вот так меня отдал?

— Выменял.

Джек положил копье на плечо.

— Но потом же…

— Потом передумал. Идем. Здесь больше нельзя.

Передумал. Выменял. Как будто Алекс — вещь. И не раскаивается. Идет, ссутулившись, только острие копья, ромбовидное, как гадючья голова, из-за плеча выглядывает. Следит за Алексом.

Нет уж, Алекс не дурак. Он не полезет в драку сейчас. Отец говорил, что напролом только безголовые лезут. У Алекса голова имеется. И сердце живое, которое копье Гунгнир пробьет с той же легкостью, с какой пробило каменное. Оно целится, готовое сорваться с хозяйского плеча, лишь приказ нужен. И тогда не спасет Алекса чудесный молот.

Пусть живет Владетель Ниффльхейма. Пусть сядет на трон Хель. Пусть станет хозяином всех земель, вод и существ, которые обитают на пустошах. Алекс постарается, чтобы так и было.

Тогда и предсказание Вёлунда-кузнеца сбудется.

— Извини, — Джек остановился перед дверью. — Наверное, по-другому надо было.

— Проехали, — ответил Алекс, поглаживая теплую рукоять молота. — Все ж нормально.

У него получилось улыбнуться, наверное, даже искренне. А дверь вывела на берег.

Медленно переваливались серые волны. Низкое небо прогибалось под тяжестью снежных шаров, теперь напоминающих осиные гнезда, и рои ос кружили, жаля лицо и руки.

Справа возвышался акулий плавник скалы и громадина Оленьих палат. Слева протянулось голое поле с белыми деревьями, чьи ветви шевелились, пытаясь поймать невидимый ветер.

На берегу же, на ковре из круглой ровной гальки, сидели Юлька и Кошка.

— Я же говорила, что вернутся, — Снот поднялась и потянулась, как будто бы в ином исходе дела ничуть не сомневалась. — Вер-р-рнулись… Здр-р-равствуйте. Гер-р-рои.

Глава 4. Охота

Сидя на камне, Грим играл. Нежно скользили пальцы-смычок по скрипке, тревожили струны, и плакала она, рассказывая о счастливой прошлой жизни. О том, как некогда золотая икринка запуталась в речной гриве да в ней пережила и осень, и зиму. Ранней весной, когда солнце пробилось сквозь ледяной панцирь и согрело воду, из икринки вылупился шустрый малек. Он жил, прячась в мягкой тине, ловил водяных жуков и сочных головастиков, прятался от хищных рыбин и, перелиняв, сам на них охотился.

Его домом стал мост. И мост тот был не деревянным, а солидным, каменным строением, покоившимся на трех столбах. Столбы, вросшие в самое дно реки, Грим украсил зелеными сетями водорослей и круглыми ракушками. За мостом он вырыл глубокие рыбьи ямы, а берега реки раскатал широкими песчаными пляжами. Вода на них была студена и прозрачна, лишь сердцецветам стыдливым позволял прорастать Грим, чтобы раз в году в равновесную ночь силой вытолкнуть их на поверхность, разукрасить лоскутное водяное одеяло истинным волшебством.

И шли за цветами юные девы, из дому сбегая, тенью проскальзывая мимо отца и братьев оружных. Кошачьей поступью крались, босыми ножками колючие камни считали, долго маялись у кромки водяной. А после, сцепившись друг с дружкой руками дрожащими, ступали на знакомый берег.

Грим смотрел. Выбирал.

Ждал.

Все одно не удержаться им в хороводе, как не удержаться жемчужному ожерелью на гнилой нити. Рассыплются, разбегутся, каждая за своим цветочком, за надеждой на любовь взаимную, долгую, счастливую, такую, которую лишь собственными руками взять можно. Перекликаться станут красавицы, и поплывут над рекой девичьи голоса, спрячут музыку.

Лишь одна услышит ее.

Каждый год по одной…

Порой случалось и больше. Сами шли, несли обиды, горечи, топили в омуте и сами топились. А порой, в скудные годы, и приводили, обычно рабынь, добытых в походе. Этих кидали в омуты и еще притапливали древками копий, опасаясь, что выплывет.

Не выплывали.

Всех ловил Грим в золотую сеть собственных волос. Опутывал, укутывал, шептал слова ласковые, пил слезы горючие, играл на скрипке, в дом свой на руках вносил. А был тот дом огромен. Брал он начало от опор и шел под дном водяными норами, кавернами и яминами, то ныряя под самое речное ложе, то выползая наверх, раскрываясь плесами.

Нету теперь дома. Нету жен, кровью живой драгоценных. Не расчешут волосы руки любимые, не уронят на ладони гребень из костей рыбьих сделанный, не обнимут. Некому больше целовать Грима, теплом и жизнью делиться. Развален мост. Ушла река. И Грима унесла в горькое море.

Холодно было тут. Одиноко.

Играл Грим, но лишь ветер да волны слушали музыку его.

Ласкало море косы, но не грело. Приводило устриц и рыб, но разве могли они насытить? Голод мучил Грима. Голод вновь и вновь приводил к берегу, томил ожиданием.

У самой воды ткань мира треснула и раскрылась. Из щели выпал карлик в деревянных ботинках и куртке из кожаных лоскутков. Половинкой желудя сидел на голове карлика старый шлем, лоснился жиром щит, но вместо меча висела на поясе фляга. А в руке держал он не копье, но повод из лунной паутины.

Существо, сидевшее на другом конце повода, заставило Грима содрогнуться.

Драугр! Отвратительнейшая из всех тварей. Рода человечьего с перетворенною душой, которую насильно в отравленное тело вернули да заперли, обрекши на мучения. Рвется душа, мечется драугр.

— Здравствуй, Грим, — осклабился карлик, дергая поводок. И драугр опустился на землю, смирный, как пес. Лишь глаза его пылали яростно.

До Грима доносился сладковатый запах свежей мертвечины. Видать, не так давно подняли несчастного, оттого и спокоен он, оттого и слушает самонадеянного тролля, которому мнится, будто бы лунная цепь удержит драугра.

— Что молчишь? Аль не узнал старого друга?

— Не был ты мне никогда другом, Брунмиги, — ответил Грим, свивая волосы в косы. — Зачем явился? И зачем привел его?

Драугр царапал камень. Кривые желтые когти оставляли глубокие борозды, и мертвец улыбался.

— Затем, что так надо. Скажи, не встречал ли ты случайно человека? Мальчишку. Волосы темные, сам тощий, наглый. Подумай, Грим, — тролль снял с пояса флягу и откинул крышку. — Подскажешь — сочтемся.

Из серебра пахло сладкой, тягучей, свежей кровью. Запах этот дурманил, манил к берегу. Стоит ли противиться ему? Драугр все равно возьмет след… полетит. Догонит. Опрокинет наземь и будет рвать, рыча от боли и радости. Он выпьет детишек, и ничего-то не сделает Советница.

Предупредить?

— Не дури, Грим, — Брунмиги медленно наклонил флягу, и на краю вспухла багряная капля. Вот-вот упадет на землю, и земля проглотит, добирая жизни. — Ты что, и вправду веришь, что у вас получится? Что найдется дурак, который добровольно сядет на трон Хель? Отдаст свою душу этому миру? Тебе? Чтобы ты жил, играл на скрипочке своей, топил девок?