Перекрёстки Эгредеума - Эмпирика Аттонита
Конечно, люди давным-давно догадывались, что звёзды — это далёкие солнца и что вокруг них тоже могут обращаться планеты, вероятно, даже похожие на Землю, но до открытия таких объектов вне Солнечной системы оставалось более полувека. Собственное наблюдение Радош не мог считать научным, хотя и не сомневался в его реальности. Вот если бы он использовал осязаемые физические приборы — это другое дело, а созерцать нечто подобное исключительно в своём сознании — удел праздных мечтателей или сумасшедших.
Но он видел её, видел яснее, чем в любой настоящий телескоп — даже тот, что многие десятилетия спустя будет вращаться на околоземной орбите.
Планета близ ласковой Мерры. Наконец-то он нашёл её. Тихая гавань жизни, которой суждено предрешить судьбу многих миров — или всей Вселенной даже, — жизни несравненно более подлинной и полной, чем Радош когда-либо мог представить. Он чувствовал невыразимую связь с этой планетой, имя которой возникло в сознании само собой и показалось хорошо знакомым.
Эгредеум. На неведомом языке обитателей того мира это значит «Божественное Бытие».
Он шёл босиком по сырому песку, омытому неторопливыми тёплыми волнами. Небо имело цвет огня, и живые воды Первого Океана вторили его краскам. Влажный солоноватый воздух полнился густым и необъяснимым запахом свежескошенной росистой травы.
«Наверное, так пахнет счастье», — подумалось Радошу.
* * *
— Было ли это духовное видение потустороннего мира, воспринятого как данность? — вопрошал астроном сам себя, а безмолвный брат Теодор усердно записывал его рассуждения.
Лаге Йонстрём — или Сцио Ланрати — вот на кого он был похож.
— Скажу прямо: я до сих пор не знаю, создал ли я тот мир. Если даже это и было игрой воображения, неизвестно, играл ли я или играли со мной.
Стоило мне подумать о чём-то, и это представлялось взору — но так, словно было и раньше, только я не сразу разглядел.
Внутренним зрением видел я всё столь же ясно, как прежде здоровыми глазами видел внешний мир — если не яснее, — и другими чувствами не менее отчётливо воспринимал эту новую, неизведанную, но несомненную реальность.
Можно предположить, что моё наблюдение неким образом фиксировало определённое сочетание вероятностей в их последовательной реализации, что приводило к видимости такого мира, каким он был мне представлен. Или: результат наблюдения зависит от наблюдателя.
Радош никогда не был праздным мечтателем. Он всё ещё верил в непогрешимость своей первой и единственной возлюбленной — Науки. Он по-прежнему мечтал открыть юным умам её красоту.
Но разум учёного был поглощён проблемами устройства далёкого мира: синхронным вращением планеты вокруг ближней звезды, нестабильностью атмосферы, необходимостью наличия спутника. А ещё траекториями дальних солнц, в чьём облике угадывались пугающие очертания звёзд близ зловещей погибшей планеты под чёрно-красными облаками. Красный Альги́р, голубой Тау-Дреце́й, тусклый Энку́р и жёлтая Ицио́на, так похожая на земное светило. Значения множественных переменных требовалось подобрать с ювелирной точностью во избежание катастрофических последствий.
— Много времени ушло на то, чтобы понять: не нужно никаких расчётов. Все возможные параметры системы, их значения и сочетания уже содержатся в структуре мироздания. Вариант мира, не способный к воплощённому существованию, не будет чувственно наблюдаем, — вот и всё. Мне нужно только наблюдать.
Наблюдение в этом смысле тождественно созданию.
Наблюдение — это сгущение смысла до уровня чувств.
— Эти существа, эти образы… Это не сказка, но пусть станет ей. Моё последнее посвящение той, кому я отдал жизнь. Может, увлёкшись волшебными образами, кто-то сможет различить за ними то, что видел я: величие и красоту госпожи Науки, знакомство с которой освещало мой путь и подарило прозрение в пору слепоты… Брат Теодор, вы умеете рисовать?
В последнее лето Радош решил, наконец, объединить основы математики с невероятными историями воображаемого мира в сборнике детских задач, и великодушный бонифратр в подробностях перенёс его мысли и видения на бумагу.
В конце августа книга должна была выйти свет, и хотя к тому моменту астроном уже не смог бы различить даже её очертаний, он с нетерпением ждал новостей. Но его верный помощник куда-то пропал. Вместо него стал приходить другой монах, и когда Радош тревожно спросил, не случилось ли чего и не связано ли исчезновение брата Теодора с охватившей город панической мобилизацией, тот с недоумением ответил:
— В нашем ордене таких нет…
* * *
На Земле кроме детской книги от Радоша почти ничего не осталось. После войны большая часть академических работ сохранилась только в библиографических списках, а страницы незавершённой «хроники внутренних наблюдений», тщательно исписанные несуществующим монахом, с ветром грозных перемен выскользнули из разбитого окна и разметались по осенней улице.
Шум и крики с нижнего этажа доносились теперь отовсюду, затопили улицы города, врезались в оконные стёкла, падали с неба осколками старого мира и взрывались снарядами с оглушительным грохотом. Но Радоша здесь уже не было.
Он стоял в пустыне у основания цилиндрической башни, не отбрасывающей тени, и чертил на песке траектории пяти солнц в сферической перспективе, силясь предотвратить грозящую им беду, когда земное время замерло, и стрелки наручных часов фирмы «Адарис» остановились.
Он снял их с запястья и бросил в раскалённое небо — не будут отвлекать.
И время пошло заново.
[1] «Рационалист».
ГЛАВА 7. СНЫ НАЯВУ
Они падали в пульсирующую тёмными огнями бездну, а вокруг с умопомрачительной, всё нарастающей скоростью вращались чёрные и фиолетовые всполохи. Мария Станиславовна — то есть Эмпирика, так её теперь звали, — обернулась, но сзади было то же самое. Вернее, там не оказалось никакого «сзади». Это было сплошное падение, не имеющее ни направлений, ни границ. Она больше не видела и не чувствовала своего тела, а когда попыталась окликнуть Ингвара — имя это отчего-то было непривычным, хотелось назвать его Хранителем, — обнаружила, что не имеет голоса.
Она была теперь только бесформенной мыслью, неотделимой от поглотившего её фиолетового вихря, где пространство и время потеряли значение. И в мерцающей бесконечности, лишённой привычных понятий и измерений, где хаос был порядком, а распад — единством, она стала мыслить сама себя.
Открыв глаза, Хранитель увидел полыхающее огнём небо. Оглядевшись по сторонам, он обнаружил, что лежит на скалистом уступе прямо над пропастью, бурлящей потоками лавы. Вокруг всё грохотало, тонущие в огне далёкие горы рушились чудовищными порывами ураганного ветра, с раскалённых небес падал дождь из пламени и камней.
Изо всех сил цепляясь за выступы чёрной скалы, он пополз наверх, к уходящей ввысь вертикальной расщелине, из темноты которой кто-то
