Мария Капшина - О верности крыс

— Доброго дня… Тебе чего? — спросил мальчишка-подмастерье, выглядывая из-за шкафа в глубине лавки. Подмастерью было не больше лет, чем Шонеку, и он не так давно приехал из одной из северных провинций, судя по выговору.

— Мне это… Бумага нужна… — тихо сказал Шонек, зачарованно любуясь напольной бронзовой вазой с эмалевым узором. Казалось, что зелёная и жёлтая эмаль не нанесена на старый металл художником, а сама проступила сквозь поверхность.

— Писчая? Обёрточная? Для ширмы? — деловито спрашивал мальчишка, подойдя ближе. Пальцы у него были длинные и тонкие, с цветными пятнами и въевшимися в ногти чернилами.

— Не, — помотал головой Шонек. — Для рисования.

— Рисовая? Бамбуковая? Папирус? Прошлихтованная, непрошлихтованная или наполовину? Рулон, свиток, листы? Цветная или белая? Или позолоченная?

Шонек потеряно молчал.

— Ты чего? — удивился продавец.

— Я это… Не знаю. Мне чтобы рисовать. Тушью.

— Наброски делать?

— Да, — оживился Шонек. — Наброски.

Продавец скрылся между шкафами, стукнул дверцей, пошуршал чем-то и вернулся с несколькими стопками бумаги.

— Вот, смотри. Это, значит, илирская, "цуа" называется. Это если надо, чтобы рисунок расплывчатый был, нешлихтованная. Эта наполовину прошлихтованная, чтобы воду хуже впитывать. Чтобы почётче, значит, рисунок получался. Эта цуа обычная, по два рыжих за пачку. А вот эта — сам глянь! — мальчишка показал бумагу на свет, гордо демонстрируя похожие на облака разводы. — И вот! — он встряхнул лист, который возмущённо захрустел от такого обращения.

Шонек послушно глядел, ничего не понимая.

— А что это значит? — неловко спросил он. Продавец одарил его снисходительным взглядом сверху вниз.

— Ты чего, совсем в бумаге не разбираешься?

— Не, — сказал Шонек, отводя глаза.

— А чего ж тогда тебя послали покупать?

— Меня никто не посылал, я для себя! — обиделся Шонек. — Я рисовать люблю. Сам.

— Ну уж! — рассмеялся продавец. — Сам себе мэтр, сам себе ачаро?

Шонек сердито посопел, а потом взял да и потянул из-за пазухи рисунки, которые сегодня утром делал, на последних остававшихся листах. Что рисует он хорошо, Шонек был уверен, и очень уж хотелось доказать это насмешливому подмастерью. А то что он себе думает? Можно подумать, если он у художника в ачаро ходит, так самый умный тут?

А не оценит таланта — всегда можно в глаз дать.

Мийгут оценил. Потом свои показывал, рисованные втайне от мэтра Астиваза. Объяснял Шонеку разницу между илирской бумагой "цуа" и зангской "низганой", рассказывал, как бумагу пропитывают овсяной кашицей, чтобы сделать глянцевой. Для чего годятся чернила, а для чего — тушь, и как нужно разводить тушь для разной бумаги и разных рисунков.

В их дружбе только одна деталь вызывала у Шонека смутную неловкость: он не мог рассказать, где живёт и как. Сказав, что дед устроился учителем в одну богатую семью, Шонек обрёк себя на путаницу недоговорок, и невразумительно мычал с пол-луны подряд, пока не сказал прямо, что не может рассказывать. Мийгут обиделся, но не настолько, чтобы прекратить общаться.

Шонек удирал в лавку художника при каждом свободном случае, и после концерта народной песни в честь ол Жернайры побежал туда же. Мий был на месте, растирал краску к приходу мэтра. Шонек устроился на сундуке за ширмой, отделявшей угол Мийгута от лавки, Кудлаш улёгся на полу в ногах и задремал. Мальчишки начали с разных стилей рисования, перешли на великих художников прошлого, а с прошлого — на мечты о будущем…

— Ты художником будешь, Мий? — спросил Шонек с лёгкой завистью в голосе.

Мийгут помотал головой.

— Не, каллиграфом. Мэтр Астиваз — он же и художник, и каллиграф, но за то и другое платить дорого очень уж. А батька говорит, у каллиграфов заработок верней, а художнику ещё как повезёт.

— Угу. Каллиграфом лучше, — убеждённо сказал Шонек. — Они всегда нужны.

— Вот и батька так говорит, — вздохнул Мийгут, возвращаясь к растиранию. — Дай-ка воды; вон та чашка, с ирисами. Ага. А мне скучно. Одни и те же знаки чертить, скучища! А художником — что хочешь, то и рисуй…

— Кто ж тебе платить станет, если рисовать, что хочешь? — рассудительно сказал Шонек. — Художники портреты рисуют…

— Ага, без бородавок только, — рассмеялся Мийгут. — Глаза поярче, плечи поширше…

Дверь тихо открылась, прерывая его. Мальчишка отложил тушь, вскочил, выбрался из-за ширмы. Шонек видел через щель, как Мий кланяется вошедшему дворянину. Дворянчику было лет шестнадцать, и он казался Шонеку смутно знакомым. Лица Шонек запоминал мгновенно и навсегда, а потому это "смутно" его насторожило, заставив вглядываться в пришельца. Дело было не в русых волосах, стянутых в солдатский узел, не в овале лица… То ли в посадке головы, то ли в манере придерживать меч на ходу…

Шонек продолжал изучать гостя, пока тот спрашивал о почтенном Астивазе, о заказанном портрете. Потом гость ушёл, а Мийгут умчался куда-то наверх, на второй этаж. Шонек оторвался от щели, поморгал, заново привыкая к полутьме закута. И вдруг замер, затаив дыхание. Протянул руку и едва-едва прикоснулся пальцами к старому холсту. На переплетениях суровых ниток когда-то давно, когда ширма была новой и белоснежной, кто-то несколькими смелыми мазками сильно разведённой туши изобразил на ширме дракона. Старый, как пепел, мотив. Но Шонек не мог оторвать взгляд от простой до аскетичности картинки. Дракон не был ни Хофо, ни Таго, он не был и тем Оа2, как его рисуют церковные художники: с одним белым крылом и одним багровым. Таким, наверное, был Дракон, когда только поднялся из предначального пепла, но ещё не встретил праматерь Айо и не стал отцом Вечных. Таким он носился над пеплом, создавая воздух и играя в первых порывах ветра. Серебристой, полупрозрачной гибкой лентой, похожей на струйку дыма. Дракон строго поглядывал на Шонека одним глазом. Когда Мийгут вернулся, Шонек ещё восторженно трогал пальцем драконовы лапы; так осторожно, словно боялся спугнуть.

— А?.. — обернулся он.

— Что делаешь, спрашиваю, — повторил Мийгут. Он сел на край сундука, поставил чернильный камень себе на колени и взял в левую руку брусок чернил — растирать, готовить краску к возвращению хозяина.

— Дракон… — сказал Шонек и замолчал: слов не хватало. — Кто рисовал?

Мийгут заглянул другу через плечо.

— А, это. Не знаю, она тут уже давно. Давней меня. Я спрашивал мэтра — он не знает. Говорит, хлам, никто не купит. Ширмы, говорит, должны быть яркие.

— Ничего себе, хлам! — возмутился Шонек. — Ты видел, как пасть выписана? А лапы? Он как будто улетит сейчас! О клыки порезаться можно!