Ника Ракитина - Крипт

— Тут… размазалось…

Перец перебираю — горький,

Как чье-то сердце…

Сабина посмотрела на девчонку с уважением.

— Даже если он не знал, — плакало привидение. — И убили меня не по его приказу…

— Ты что? — Майка покрутила пальцем у виска. — С дуба упала?

Кольцо, подаренное Иваром, метнуло лиловый зайчик на парчу тяжелого платья, осветило черное пятно с обугленными краями у женщины на груди — и призрак сгинул. Испарился. Исчез.

Подружки обнялись, все еще дрожа и клацая зубами. За окном рокотал отдаляющийся гром.

— Тише, — подняла палец Сабина.

Резко, настойчиво стучали в дверь.

Допрашивали Сабину двое: Виктор граф Эйле, напоминающий Ивара широкоплечий русоволосый красавец, и сухощавый иноземец с выдубленной кожей, похожий на соборную статую и столь же жесткий в обращении. Сабина старалась не лгать: за собственную жизнь она боялась, но куда больше пугало, что ей не позволят оберегать дона Кястутиса. Ведьма стискивала пальцы до кровавых лунок от ногтей на ладонях и молилась, молилась, молилась внутри себя, робким наивным голоском отвечая на неприятные, каверзные вопросы. Шкурой чувствуя опасность, исходящую от иноземца, к которому граф Эйле попросту обращался «Рошаль».

— Итак, ты искала в Эйле работы.

— Верно, добрые господа.

— Господские пороги обивала, одолевала селян просьбами тебя в поденщицы взять… — Виктор покрутил скрещенными пальцами перед грудью. Глаза у графа, приметила Сабина, были запавшими и нездоровыми.

— Дона Ма… графиня Эйле похлопотать за меня обещала.

— Графиня? — вызверился дон. — Разложу дуру на ковре да высеку!.. — и стал судорожно тереть след зубов на запястье — метку от защищавшей подружку дочери.

Рошаль непочтительно хмыкнул, сверкнув ослепительными зубами. Но сказать ничего не успел. Двери хлопнули, пропуская князя Кястутиса с повисшей на его локте рыжей. И глаза Майки, и кольцо на пальце сверкали сердито и задорно.

Ивар отстранил девушку, сел в свободное кресло, растопыренными пальцами запретив кидаться на помощь. Юная ведьма смотрела, распахнув рот, удивляясь, как они с Виктором похожи и какие разные. Граф был при полном параде, с клинком у пояса. Ивар обошелся штанами и рубашкой, из-под которой виднелись бинты. Он был похож на раненого комиссара — вот только Сабина комиссаров никогда не видела: ни раненых, ни здоровых.

— Дон Виктор, граф Эйле и Рушиц, — Ивар уставил на двоюродного брата зеленющие колдовские глаза. — Я прошу у вас руки вашей дочери… для моего банерета дона Боларда, барона Смарда.

Майка, пискнув от счастья, повисла на князе, заставив его застонать сквозь зубы. Виктор закашлялся, уткнувшись тяжелым лицом в бобровый воротник. Даже Рошаль переменился в лице.

— М-м, — сказал граф Эйле, прокашлявшись. И сделал вид, будто обнаружил Майку только что: — А ты что здесь делаешь? Я тебя запер.

Девчонка предусмотрительно нырнула за кресло Ивара.

— Я плакала — и он меня услышал, — она незаметно показала отцу язык. — И Сабинку в обиду не даст. Вот вам!

Ведьма густо покраснела и потупилась.

Рошаль почесал переносицу:

— Никто ее обижать не собирается. Пусть остается в замке. Мне помощница нужна, — и, загородив ведьму собой, прошипел в полыхающее ухо: — Иглу отдай, лисонька!.. И не прикидывайся, что не поняла.

Глава 20.

1492 год, июнь. Настанг

Кошачьи вопли за окном были исполнены такой самозабвенной страсти, что дона Гретхен, баронесса Смарда спросонья решила, будто на дворе март. Вставать не хотелось, а сон, как назло, улетучился. Дона поворочалась, попинала кулачком жаркую подушку. Не уснуть. Потаскуны чертовы! Боже милосердный, ну какого лешего они распевают серенады на ее крыше?! Гретхен выругалась. Ведь нарочно выбирала опочивальню потише, с окнами в сад. И высоко. Братец спорить не стал: он и на своей половине годы в ряды появлялся. И на тебе. Оконце под самой крышей, ставни заплетены плющом, бархатный балдахин и кисейный полог, и такая уютная дверца на черную лестницу… Да чтоб вы передохли!

Гретхен, окончательно проснувшись, села на огромной постели. Глотнула стоявшее у изголовья вино. Вино отчетливо пахло гарью. Не поняла? По стенам скакали яркие сполохи. Дона Смарда перевесилась животом через подоконник: по темному саду метались фонарики, сквозь утренний туман пробивалось далекое смутное зарево, заходились собаки и лениво, словно тоже только что проснулся, бил набат.

Первым порывом Гретки было сбежать вниз, поднять на ноги слуг и окунуться во всеобщую панику пожара, когда в узких проемах застревает выносимая из дому мебель, а в наволочки и простыни, годящиеся на узлы, летят подряд письма, фамильные драгоценности, родовые грамоты, столовое серебро… Что там еще принято спасать на пожарах? Или просто забиться в погреб и пережить опустошение вместе с бочкой нохийского? Сладкая будет смерть. "Умрешь под грузовиком сахарной свеклы". Грета истерично захихикала. Крыша над ней пока вроде не горела: судя по кошачьим руладам. Баронесса вдруг поняла, что даже разбирает отдельные слова. А поскольку с ума еще не сошла и даже в Подлунье звери не говорящие…

— Чтоб вам сгореть… кровопийцы… олухи… дармоеды! Ну куда, куда комод прешь?!.. — разливался дискант управителя. — Двери, двери подпирай!! Полезут хамы — им не объяснишь, что нашего дона распяли в Тверже. И про шлюху ингеворскую…

Гретка стиснула кулаки и стала быстро одеваться. Она этому толстомясому покажет шлюху. И при чем тут хамы?

Бунт?!..

Дона Смарда задавила в себе ярость. Теперь следовало быть осмотрительной. Очень осмотрительной.

Душный туман колыхался в воздухе покоя. Горчил на зубах. Грета захлопнула окно. Подхватила давно приготовленную сумку. Поколебалась на пороге, погрызла чувственные полные губы. Еще раз осмотрелась поверх деревьев сада, стоя сбоку, чтобы не достало бельтом — туман расползался, открывая величавое зарево на полнеба: Настанг горел.

Квадратные подковки сапог процокали по каменной лестнице. Доне Смарда вовсе не хотелось узнать, что могут сделать с ней взбешенные горожане. Станут ли разбираться, какой родней она приходится казненному (по официальным источникам) дону Смарде, провозвестнику и организатору этого самого мятежа — или без изысков повесят на фонаре. Чернь достаточно консервативна в своих порывах — это Грета помнила из учебника истории. Казалось, прямо сейчас страницы этого учебника листаются перед ней, и дона, как старательная ученица, напрягает глаза, чтобы разобрать курсив. Хоть бы предупредили, идиоты… «Покойного» брата-героя не вспомнят. Зато отлично вспомнят (как этот морда управитель), в каких отношениях она состоит с Претором, перечислят все подарки, что он ей дарил и сверх того, и устроят экспроприацию. Грета невольно потрогала изумрудные серьги, болтающиеся в ушах. Тут, пожалуй, и центурия не спасет.