Валентин Маслюков - Погоня

Зимка прекрасно понимала. Она уж знала, что так и будет. Она не шевельнулась, не изменилась в лице среди общего смятения. И толпа как будто смирилась, притихла, отхлынув с урчанием, да только Зимка проникновением возбужденных чувств угадывала, что они только того ждут, чтобы государыня отъехала. Они еще только приходят в себя.

И Зимка не заставила их ждать. По воле предусмотрительного случая она с утра уже надела наряд для верховой езды с разрезной юбкой на пуговицах; вскочила в седло по-мужски, как это делали все женщины Словании, и поскакала на людей. Они поспешно и даже охотно расступились.

Ветер бессилен был вздуть тяжелые золотые волосы великой княгини, но грудь холодило восторгом воли, восторгом опасности. Под ладный топот копыт, Зимка расслышала позади крики и шум, гулкие удары камней обо что-то пустое: о стенки кареты и, похоже, о медный шлем. И взвизги, и брань, и вопли… Но Зимка не оборачивалась, пока не взлетела на крутояр.

Подле кареты все смешалось, там молотили и веяли. Нельзя было разобрать, кто защищается — били все. По полю бежала, не пытаясь защищаться, прислуга, мужчины и женщины. Витязь исчез, пропал его медный шлем и доспехи, их поглотило колыханье толпы. Товарищ упавшего скакал на подмогу откуда-то от хвоста поезда, а там уж кучера пытались разворачивать повозки, чтобы удрать.

Великая государыня и великая княгиня Золотинка, как бы там ни было, имела полное право спасать свою драгоценную для народа жизнь. Она направила коня в простор полей, а когда исчезли из виду остервенелые толпы, затих понемногу прибойный шум побоища, треск раздираемых на части карет, раскрыла дорогой, заморского дела ларец. Ларец бросила под копыта лошади и пустила на волю короткую неказистую рогульку с бечевочкой на хвосте.

Дух приключений подгонял Зимку, она скакала полями зеленой пшеницы, лугами и перелесками, примечая иногда изумленных ребятишек с лукошками и баб, которые долго стояли, провожая глазами волшебное видение. Мужик на телеге сворачивал на обочину уже за полверсты и сдергивал шапку, полагая, очевидно, что такое проявление почтительности не будет лишним черт ли несется в красных одеждах или дух святой. В глухих деревушках, что прятали по ложбинам грязные груды камышовых крыш, брехали, не смея, однако, показываться, собаки. Их заполошенный, но далеко не дружный и не уверенный лай разносился по перелескам, откликался в соседних хуторах, и дальше, дальше на многие версты провожал великую слованскую государыню собачий переполох.

Высокий вороной конь играючи нес стройную всадницу в свободной на все пуговицы расстегнутой юбке, которая вздувалась и путалась с клетчатой низко свисающей попоной. Ветер холодил плечи златовласой красавицы, трепал и увлекал назад огромное, в два локтя страусовое перо — оно полоскалось, как распущенный вымпел, и все стремилось оторваться от небольшой шапочки с поднятыми вверх полями, что венчала гордо посаженную голову.

Ближе к полудню Лжезолотинка подъехала к пастухам, которые глядели на красную всадницу еще издали, прикрываясь от солнца ладонями, и назвала себя. Пастухи, дикие люди в вывороченных мехом наружу овчинах, отозвали звереющих от лая собак, таких же мохнатых, нечистых и растревоженных.

Восхищенные, исполненные любопытства и недоумения взгляды туземцев доставляли Зимке пряное наслаждение. Наслаждением было расстеленное на траве несвежее полотенце, рыхлый белый сыр, который туземцы резали грязным ржавым ножом, непомерно щедрые ломти серого, плохо помолотого хлеба, золотая луковица — ее, оказывается, нужно было есть целиком, как яблоко; и в полный восторг привела вода — чистейшая ключевая вода в берестяном ковшике. Ничего иного, кроме воды, пастухи не пили, и Зимка испытывала немалое удовольствие от мысли, что вынуждена разделять превратности бесхитростной и полной лишений жизни, которую вели эти честные люди.

Она держалась просто, милостиво, а временами и шаловливо, несмотря на то, что туземцы так и не оправились от первоначального потрясения: в ухватках их проглядывало нечто деревянное. В речах же сказывался искренний, близкий к природе ум — пастухи не отличались многоречивостью и ограничивались самими краткими и основательными ответами. Когда государыня ела луковицу, они стояли кругом и смотрели.

Между делом Лжезолотинка пространно рассказала о своих заключениях, позволив себе раз или два нечто вроде шутки, чего, впрочем, одеревенелые туземцы и не заметили. Можно было, однако, не сомневаться, что эти простодушные люди не замедлят разнести весть о разбойном нападении на государыню и о чудесном ее — сломя голову! — спасении. Ничего другого от туземцев по уровню их развития и не требовалось. Через день-два, приукрашенные живописными подробностями, слухи эти дойдут через десятые руки и до Рукосила.

Когда Лжезолотинка собралась в путь, ей привели вновь оседланного коня, уложили в сумки хлеба и сыра, но никто из этих старательных, суетливых дурней не догадался вызваться в проводники и слуги. И хотя Зимка почувствовала себя, таким чрезмерным простодушием задетой, это ее, в сущности, совершенно устраивало — она не нуждалась в соглядатаях. И потому, встретивши час спустя господский замок, о котором ей толковали пастухи, — красные кирпичные стены на холме, объехала его стороной.

Хотенчик рвался из рук, до боли натягивая завязанную вокруг запястья привязь; Зимка спешила и погоняла коня, не замечая усталости. До вечера было еще далеко, но тени вытянулись и потемнели, когда, пробравшись лесными тропами, она миновала подсохшее болотце и поднялась на поросший свежей зеленью косогор.

Вековые дубы простирали над головой толстые, как деревья, ветви. Потоки солнца свободно сквозили в этом просторном храме, но в черные дупла уже забралась ночь. Толстые, необъятных размеров стволы заколдованного леса казались каменными, а замшелые валуны меж травы походили на безобразные, полусгнившие пни. Зимка невольно сдерживала коня, и скоро слуха ее коснулись слабые переливы дудочки… жалейки.

Нежные баюкающие звуки струились в хрустальных разломах света меж огромных стволов и резной зелени, путались и затихали в листве… млели под солнцем, изнемогая… И снова ласкали сердце, неувядающие, как разноцветье трав.

Зачарованный конь едва ступал; златовласая всадница чутко приподнималась в седле, ощущая, что пропадает среди ускользающего сладостного журчания. Она выронила поводья, отдавшись блаженной неволе чувств, которые следовали однообразному и завораживающему наигрышу жалейки.

Звуки манили ее в чащу, заманивали и вели. Она слегка вздрогнула, приметив между деревьев мелких черных свиней с острыми, словно рожки, ушами, свиньи принюхивались и озадаченно хрюкали. Потом выбежала большая тупорылая собака, но не подала голос, завидев всадницу в багровом и алом, кровавых переливов наряде, а замерла, уставившись немигающими глазами.