Дэвид Вебер - Клятва мечей

Глава 10

Нападений на караван больше не было. Более того, по всему маршруту следования каравана разведывательные отряды обнаружили следы торопливо покинутых засад, и Базел замечал, что при получении таких сообщений люди оглядываются на него. Другие солдаты Килтана, особенно люди Хартана, смотрели на него с грубоватой симпатией, а не с ужасом, как он опасался.

Ему это казалось удивительным – а времени для раздумий у него оказалось куда больше, чем ему самому хотелось: ведь лекари Килтана еще никогда не лечили градани. Они не знали, с какой скоростью те оправляются от ран, поэтому предписали Базелу облегченный режим службы. Лекарь его отца в такой ситуации просто подлатал бы его да отправил обратно в строй.

И вот, держа в руках арбалет, защищенный от дождя прочным брезентом, он ехал в сухой повозке и раздумывал о странностях жизни. О том, что градани – кровожадные убийцы, понаслышке было известно всем. Эзганцы, которые никогда не видели, чтобы он поднял на кого-нибудь руку, ненавидели и боялись его. А эти люди, бывшие свидетелями ража, вели себя совершенно иначе. Может быть, они просто понимали, какую находку для них представляет такой боец? Нет, все было не так просто. Ему казалось, что они оценили, как они с Брандарком справились с ражем, смогли его погасить, когда он перестал быть нужен. Это вызвало доверие к градани. И может быть, надеялся он, кто-нибудь из них заметил его стыд, понял, что он сам ощущает ужас перед разрушительной силой, таящейся внутри него.

В этом он не мог быть уверен, но видел, что, хотя некоторые купцы и их люди смотрят на него с сомнением, солдаты Килтана относятся к нему совершенно иначе. Если к нему и относились с осторожностью, то не в большей мере, чем к любому другому воину с буйным нравом. С ним обращались не как с опасным наемником, а как с товарищем, который сражался и проливал кровь рядом с ними. Офицеры так же орали на него, как и на других, повара ворчали, что на его громадное брюхо не напасешься пищи, и над ним так же подшучивали, как и над другими. Впервые за два года у него было ощущение, что он находится среди своих. Это ощущение его радовало, и вместе с тем он боролся с другим, виноватым чувством, с тайным желанием. Он жаждал снова насладиться ражем и мечтал о случае, когда вновь сможет оправданно и невозбранно ему предаться.

Его преследовало воспоминание об экстатическом упоении собственной силой, о беспримерном обострении всех чувств… Днем он подавлял эти мысли, но они отравляли его сны ночью, стараясь разрушить цепи, которыми он их сковал.

Но все это было ему знакомо, не впервые он загонял раж обратно, вглубь. Другие сны беспокоили Базела гораздо больше, сны, которые он никогда не мог вспомнить, просыпаясь среди ночи в холодном поту. Эти сны его ужасали – но чем? Он сам не знал, потому что никак не мог их восстановить, как ни пытался. От них оставались лишь куски, обрывки: какое-то незнакомое лицо, чей-то неизвестный голос, какое-то ощущение…

Что за ощущение? Он не мог этого четко определить, но сны были настойчивы, как мысли о раже. Как будто его спящее сознание понуждалось к чему-то с какой-то неизвестной ему целью. Тогда его охватывал страх, безграничный ужас, потому что он был градани. Его народ через кровь нес вековую память о том, что такое быть подчиненным и использованным. Во времена Падения Контовара черные колдуны овладевали их душами и, управляя ими как послушными инструментами, заставляли идти на самые страшные преступления. Эти события навсегда запечатлелись в душе градани. В наследство им остался раж, и мысль, что кто-то может снова полностью подчинить их, мучила даже сильнейших, хотя они не всегда признавались в этом и самим себе. Именно поэтому голос, который Базел не мог запомнить, – он был уверен только в том, что не слышал его никогда прежде, – леденил его душу.

… Гном допел свою песню, Брандарк взял последний аккорд и мягко приглушил струны, положив на них ладонь. Мгновение все молчали, потом раздались рукоплескания, и Яхнат поклонился во все стороны. Аплодисменты все усиливались, и Брандарк, стараясь скрыть свою зависть даже от себя самого, хлопнул коренастого бородатого карлика, обладателя золотого голоса, по плечу. Ему оставалось довольствоваться своей долей признания как аккомпаниатору.

Лунная ночь была прохладной, почти холодной, ясное небо усыпано звездами, дождь давно перестал. Холмы остались позади, каравану оставался едва ли день пути до Хилдарта, столицы Герцогства Морец, люди немного расслабились, и настроение стало менее напряженным. Риантус включил наиболее проверенных и надежных охранников других купцов в свои патрули. Поэтому освободилось время для песен и саг, появились и певцы в достаточном количестве, чтобы избавить слушателей от необходимости внимать «пению» Брандарка.

Кровавый Меч никого не винил. По крайней мере они были вежливы. Они ценили его игру, но, два-три раза послушав, как он поет, проникались к этому тем же отношением, что и навахкцы. Слушая Яхната, он, как это ему ни претило, вынужден был разделить общее мнение. Поэтому, еще раз поклонившись, он закинул балалайку за плечо, оправил отделанный кружевом колет и направился к палатке, которую делил с Базелом.

Горькое и в то же время насмешливое выражение появилось на его лице, как и всякий раз, когда он думал о собственных дурацких претензиях на то, чтобы сделаться певцом и поэтом. Брандарк остановился, глядя на волшебно яркую луну. Он страстно желал воспеть ее, описать те сложные, глубокие чувства, которые она в нем пробуждала.

Но он не мог. Он сам знал, насколько ужасны его стихи. Он мечтал о чарующей красоте слова, о раскатистой ритмичности строк, чистоте и точности выражения самой сущности мысли или эмоции, а получалась сплошная чушь. Иногда эта нелепица была забавной, даже остроумной, но разве это стихи? В общем, все знали, что поэт и певец он никудышный. Ему самому казалось смешным, что варвар-градани, да к тому же еще навахкский Кровавый Меч, проводит целые ночи вперившись в огонек своей лампы и умоляя Певицу Света коснуться его своим лучом, послать ему хоть искру своего божественного пламени. Но ни разу не ответила ему Чесмирза, как никогда ни один из богов не откликнулся за зов его народа.

Мучимый этой знакомой болью, он закрыл глаза, потом стряхнул с себя наваждение и поплелся дальше через лагерь. Птицы летают по небу, рыбы плавают в воде, говорил он себе, – точно так же есть прирожденные барды, есть и те, которым не суждено ими стать… Птицы не плавают, рыбы не могут летать… Но он знал, что не сможет не делать новых попыток, так же как лосось выпрыгивает из воды в тщетной попытке превратиться в ястреба. В этом больше упрямства, чем разумного отношения к делу, но чего еще можно ожидать от градани? Он улыбнулся этой мысли, словно содержавшаяся в ней доля издевки принесла ему некоторое облегчение, и в то же время сознавая, что потребность проникнуть в суть искусства барда для него не просто каприз, но насущная необходимость. Сейчас он понимал это лучше, чем раньше. Ничего уже не изменится, и за все эти годы кто угодно, кроме градани, смирился бы с этим, но…