Макс Фрай - Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 1. А-К

Я срываюсь на крик, потому что (я сам только теперь начинаю это понимать) расстаться с Адой для меня сейчас смерти подобно. Это не какая-нибудь дурацкая «любовь с первого взгляда», не сопливая собачья чушь для озабоченных юных прыщеносцев, просто рядом с нею мне ничего не страшно, а без нее… без нее я буду чувствовать себя как человек, болтающийся над пропастью в кабинке вышедшей из строя канатной дороги: вроде жив еще, но ясно уже, что это ненадолго. Потому и ору как идиот: слишком уж велика ставка.

– Тише. Ты меня отвлекаешь, а я за рулем. И, между прочим, собираюсь выезжать на шоссе, а там… а там, как всегда, пробка. Пока будем ползти, я тебе все объясню про «дурь», которой я, как тебе кажется, «маюсь». Ну, или не все, а только что-нибудь, как получится…

– Давай, объясняй, – мрачно требую я, когда ее «пятерка» медленно переползает с узкой боковой дорожки на четырехполосное шоссе и тут же обреченно замирает между несколькими желтыми «Икарусами», добродушными, грузными и неповоротливыми, как сытые коровы.

– Есть встречи, которые имеют значение, и есть встречи, которые значения не имеют, – мягко, даже немного нараспев, говорит Ада. – Встречи, которые имеют значение, случаются не просто так, от фонаря, а зачем-то. Событие, ради которого произошла наша встреча, уже случилось. Следовательно, наше дальнейшее общение будет, возможно, приятным, но бессмысленным. Хуже того, потакая желанию оставить все как есть, можно все испортить. Это – правило. Запомни его, пригодится еще.

Ужас состоит в том, что я каким-то образом знаю, что Ада права. О чем, собственно, она толкует – не понимаю, но нутром чую: так оно и есть. Это хуже всего: я-то ее переубедить намеревался. Выторговать хотя бы возможность позвонить, если совсем уж невмоготу станет, если почувствую, что мою жизнь снова пора спасать. У Ады это отлично получается, хотя, казалось бы, не ее это специализация…

– А какое событие случилось? – спрашиваю. – Их вообще-то было немало.

Настроение у меня – хоть волком вой, но любопытство – страшная сила. По крайней мере, мое любопытство.

– По твоей милости я выяснила, что некоторые вещи, которые я считала собственным вымыслом, абсолютно реальны, – с энтузиазмом докладывает Ада, радуясь не то изложенному факту, не то возможности переключиться на вторую скорость: маршрутный автобус, за которым мы следуем, пополз немного резвее.

– Ты… сны имеешь в виду? – уточняю.

– В част-но-сти, – чеканит она. – Я была сегодня на этой твоей улице Маяковского. Странно: сколько лет в этом городе живу, а никогда раньше туда не сворачивала. Без надобности как-то было…

– И что? – спрашиваю, содрогаясь от предчувствия ответа.

– А то. Троллейбусных проводов там, конечно же, нет, как ты и говорил. Но одно рогатое чудовище мимо меня проползло. Не остановилось, правда. Очевидно, это сервис для избранных. Зато сразу стемнело… ну, не то чтобы совсем стемнело, а нечто вроде сумерек случилось – это сразу после полудня, каково?! И подворотни там интересные, на этой улице: куда только они не ведут… Я туда особо не совалась: знала, что из таких мест не всегда удается вернуться к обеду, а мне тебя выпустить надо было… ну и еще кое-какие дела уладить, по мелочам. А подворотенки-то сладостные!.. Исследуй как-нибудь на досуге, если с духом соберешься.

– Щас, – саркастически усмехаюсь, – побежал уже… Да я теперь эту улицу за пятнадцать кварталов обходить буду!

– Вот! Это в тебе самое ужасное, – сочувственно вздыхает Ада.

– Что такого ужасного ты во мне обнаружила?

– А вот, смотри… нет, погоди, я закурить хочу, – она бесцеремонно достает из моего кармана пачку сигарет, берет одну, неумело, но с некоторым остервенением прикуривает, и я замечаю, что руки ее дрожат. – Мы с тобой оба были на этой улице, и оба натерпелись там страху. Только я теперь собираюсь отправиться туда еще раз, ночью. А ты, скорее всего, из города сбежишь, чтобы случайно в какое-нибудь чудо ногой спросонок не вляпаться. Сбежишь ведь?

– Не знаю еще. Может, и сбегу.

Про себя я в этот момент уже твердо знал: еще как сбегу! Как, куда, надолго ли – на сей счет у меня не было никаких планов. Но подальше от этого города, темная сторона которого, сотканная из чужих опасных фантазий, в последнее время повадилась предъявлять на меня права.

– Понимаешь, какое дело, – печально говорит Ада, – если бы ты не свалился мне на голову, я бы никогда не узнала, что каждому выпадает шанс наяву прогуляться по лабиринтам собственных снов. Ты словно бы дал мне ключ от двери, ведущей в лучшую из моих комнат. Комната-то моя собственная, а ключ от нее почему-то был у тебя. И знаешь что? Думается мне, ты просто создан для того, чтобы раздавать такие ключи посторонним людям. Выпускать птиц из клеток, распахивать заколоченные окна, взламывать потайные двери, и все в таком роде. Но ты никогда не сможешь сделать это для себя самого. Когда-нибудь ты так и умрешь, сжимая в руках связки чужих ключей… И это глупо, по-моему. Но так уж ты устроен.

– Это еще одно пророчество? – ядовито спрашиваю. – Развелось пророчиц на мою голову…

Я почему-то разозлился. Очень мне не понравилось все, что она говорила. Так не понравилось, что теперь я хотел выйти из ее машины прямо сейчас. Пусть катится, куда пожелает, пусть себе снует по подворотням улицы Маяковского, заодно и пару-тройку графоманов прирежет, их в тамошних кофейнях толпы тусуются… да и местным алкашам какое никакое, а развлечение… Дура сумасшедшая. Ненавижу.

– Ты меня сейчас ненавидишь, потому что знаешь: я сказала правду, – мягко говорит Ада. – Хочешь выйти здесь, выходи, я сейчас сверну в правый ряд… Только потом, когда перестанешь злиться, подумай вот о чем: возможно, я ошибаюсь, и когда-нибудь ты обнаружишь в связке свой собственный ключ и решишься им воспользоваться. Может статься, ты воспользуешься им мне назло – ну и замечательно! Спроси любого пророка: чего он хочет больше всего на свете? Чтобы его пророчества не сбывались – так-то! Вот и я надеюсь, что мое не сбудется.

28. Аю

Аю – «юнейший», рожденный после других, обладающий поэтическим даром.

Она, наконец, переползает поближе к тротуару, останавливается, и злость моя проходит. Ее сменяет печаль, потому что – вот и все. Я должен выходить, нам уже сигналят сзади, десятки измотанных вечерней толчеей автомобилистов требуют, чтобы мы не становились у них на пути.

Я смотрю на Аду и понимаю, что на прощание должен сказать ей что-то очень важное.

– Когда-то, – говорю, – очень давно, я писал плохие стихи. О любви и смерти, конечно же: о чем еще может писать стихи подросток? Они были… не то чтобы совсем уж плохие, но… неважные. А потом я вдруг запретил себе это делать: мне показалось, что множить число «неважных» стихов – мерзкое дело. Теперь я понимаю, что это был мой рыцарский подвиг в твою честь.