Уэлихолн - Торин Владимир

Мэг».

Что ж, дядюшка Джозеф, как обычно, отличился. Виктор был уверен, что множество пунктов были злостно и намеренно нарушены, к оправданию перед выговором качественно отрепетированы жалобные рожицы, а записка была показана, чтобы племянник оценил остроумие любимого дядюшки.

Виктор оценил. Особенно тот пункт, который касался его приезда. Дядюшка поступил противоположно тому, что ему велели в записке. Вероятно, он был просто счастлив, когда понял, что Мегана сама нечаянно подсказала ему возможность, как избежать мороки в связи с приездом племянника.

На самом деле записка, какой бы легкомысленной и неважной ни казалась, несла в себе множество ценной информации. К примеру, она подтверждала то, что взаимоотношения между тетушками действительно остались прежними и дневной скандал сегодня был отнюдь не отрепетированной постановкой. Что дядюшка нарочно портит тапочки тетушки Меганы и это, видимо, приносит ему какое-то мелочное удовольствие. Что с мамой по-прежнему лучше не шутить. Что она часто его вспоминала…

Также, к своему удивлению, Виктор узнал, что у Сирила появилась невеста, — и кто же мог клюнуть на мерзкого кузена? Наверное, эта девушка слепая и глухая…

А тем временем цепочка из следов автора письма привела именно к тетушке Мегане, и представить, что она и есть Бетти Сайзмор, было еще труднее, чем вообразить в этой роли дядюшку Джозефа. Мегане Кэндл было наплевать на родных детей — что ей возвращение какого-то Виктора, с которым она и прежде не ладила. Скорее всего, ей тоже кто-то сообщил о его приезде.

Все оказалось запутаннее, чем Виктор ожидал. Он в Крик-Холле всего лишь один день, а уже успел выяснить, что как минимум три человека знали о его скором прибытии, которое якобы должно было оставаться для всех тайной. Все это, как говорили репортеры в Лондоне, отчетливо попахивало западней, но уже поздно было идти на попятную. Что ж, если с самого начала это и была западня, оставалось только понять ее суть, полакомиться наживкой, осторожно избегая спускового крючка, и попытаться выбраться наружу…

Но о всяческих ловушках и ловцах Виктор пообещал себе подумать утром. Он невероятно устал… Поезд. Сидячий сон в купе. Кристина. «Драндулет». Мама. Воспоминания о Саше. Голос из-за стены. Тетушки. Дядюшка Джозеф. Томми. Ужин. И все напичкано странностями, как пирог — мясной вырезкой. Слишком много для одного дня.

Глядя на лежащую на прикроватной тумбочке рабочую тетрадь, куда он занес все, что сегодня произошло, Виктор Кэндл пообещал себе, что ни одна из здешних тайн не ускользнет от него, как бы ни пряталась, ни маскировалась и ни прикидывалась чем-то банальным и несущественным. Он доверится своему чутью и выведет всех на чистую воду… но только утром…

Уже засыпая, Виктор услышал какой-то шум на лестнице. Лежа в теплой постели, он ни за что бы не встал проверить, что там происходит, если бы не то самое, будь оно неладно, чутье. Оно подсказывало ему, что это не просто шум, — это шум, который пытаются приглушить.

Виктор застонал и выбрался из-под одеяла. Затаив дыхание, он приоткрыл дверь спальни и выглянул в щелочку.

Кто-то медленно поднимался по лестнице, что-то волоча на спине. Тяжелые шаги и пыхтение сопровождались бормотанием, проклятиями и приглушенным чиханием. Все ясно. Дядюшка Джозеф, любитель побродить ночью по дому, за годы не изменил своей привычке.

На памяти Виктора, он почти каждую ночь выскальзывал из их с тетушкой Мэг комнаты, пробирался на цыпочках в кладовку и за один заход уничтожал не менее двух банок сгущенного молока, несколько шоколадных конфет и минимум два кекса. Дядюшка был бессовестным сладкоежкой и периодически (когда чувство голода пересиливало страх попасться Корделии) «страдал лунатизмом». Но сейчас он возвращался явно не из кладовки.

Пыхтя и надрываясь, дядюшка тащил ту самую картину, которую сегодня запаковывал в библиотеке. Картина выглядела тяжелой и неудобной. Даже в скупом освещении ночных ламп на лестнице было видно, что дядюшка едва сдерживается, чтобы не начать жаловаться на ходу на то, что его, мол, совсем не ценят и заставляют таскать тяжести — при его-то жуткой болезни. Хроническая простуда также не способствовала конспирации и быстрому воплощению зловещего дядюшкиного плана (дотащить картину на чердак — он, кажется, говорил, что собирается туда ее отнести), ведь, чтобы скрыть регулярные чихи, ему приходилось останавливаться, опускать картину, извлекать из кармана носовой платок и нырять в него, пытаясь заглушить тряпицей гулкое «Ауууфффи!».

И хоть Джозеф Кэндл вел себя весьма подозрительно (отчего-то именно ночью, когда все уже давно легли, перетаскивал свою картину, причем пытался делать это как можно тише и постоянно оглядывался, замирая от каждого настоящего или мнимого шороха), Виктор, зевая от скуки, поспешил вернуться в постель. Дядюшка был законченным занудой, и любые его тайны по определению являлись занудными.

Виктор натянул одеяло на голову, и ему сразу же стало уютно и спокойно. Он вдруг понял, что ему делать и как следует себя вести, чтобы не быть раздавленным в западне, в которую он угодил.

Виктор пообещал себе, что будет сомневаться до последнего. Что не будет верить на слово, кто бы в чем его ни уверял. Что будет подозрительным и мнительным. Он не даст себя провести! Ни этим людям, ни этому дому, ни самому городу. Он ведь не какой-то там мальчишка, как наивно полагают все члены семейства, он опытный репортер, который не где-нибудь, а в самой столице вызнал немало тайн и написал не одну изобличительную статью…

Да, именно так он и поступит. Напишет статью. И хоть пока что в его руках множество спутанных клубков, из которых в разные стороны тянутся нити, он пройдет по каждой. Пройдет до конца.

— Им меня не провести… — пробормотал Виктор уже во сне.

Он крепко спал и не мог заметить того, как дверь приоткрылась и в комнату шмыгнула невысокая тень. Тень эта обошла его кровать, почти неслышно отщелкнув замки, исследовала содержимое стоявшего на письменном столе саквояжа, после чего подкралась к изголовью кровати. Тонкие короткие пальцы осторожно взяли с тумбочки тетрадь Виктора и открыли ее на месте, заложенном шелковой лентой. Незваный гость поднес тетрадь ближе к камину.

В самом верху страницы было написано:

«Найти ирландско-английский словарь — это ВАЖНО».

Виктор что-то пробормотал во сне и повернулся на другой бок.

Ночной гость тут же закрыл тетрадь и, вернув ее на место, выскочил из комнаты. Защелки на саквояже Виктора так и остались открытыми…

Мистер Эвер Ив был великолепным прохвостом. А еще редкостным проходимцем.

Чувство юмора у мистера Ива было весьма своеобразным и довольно изобретательным: вместо того чтобы просто пнуть наглого кота, который сам бросается под ноги, он мог как следует раскрутить его за хвост и зашвырнуть в чей-то двор, а потом долго и с удовольствием слушать кошачьи крики и стук крышек на мусорных бачках.

Тот, кто заявлял, что мистер Ив — бессовестная скотина, в корне заблуждался: мистер Ив был скотиной с совестью. Он мог указать вам неверное направление (обратное тому, куда вам на самом деле было нужно), но потом он бы сожалел целую вечность — почти десять секунд. После чего, насвистывая мелодию, известную только ему одному, двинулся бы дальше по улочке одной из своих любимых походок: или размашисто вышагивая, или маршируя, как игрушечный солдатик, или скользя, почти не отрывая ног от земли.

Мистер Ив просто обожал раннее утро, когда все сони еще спят и можно как следует, образно выражаясь, погреметь ложкой о дно кастрюли прямо над чьим-то ухом. Ну, или не образно выражаясь…

Вот и сейчас он широко распахнул створки окна — осенний ветер тут же щелкнул его по длинному носу. Мистер Ив громко и мокро чихнул, вобрал в легкие побольше промозглых сумерек и одним движением вспрыгнул на подоконник. Кто-то заметил бы, что мистер Ив давно не ребенок и что ему не подобает проделывать подобные акробатические трюки, но мистер Ив прекрасно себя чувствовал: он был молод душой и дерзок духом, а еще совершенно невосприимчив к чужим советам.