Оксана Демченко - NZ

— Изъять оттуда разумного, — пояснила Гюль быстрее меня.

— Доставить могу, проверить исправность внутреннего порта приема могу, — прикинул Кит. — Провожу внизу, по поверхности. Но там очень особенное место. Не обязательно вы найдете искомого. И не обязательно он будет прежним. Но я заинтересован. Возможно, наш долг состоит в закрытии этой зоны. Оставлять доступ к третичной развертке искаженных сознаний? Это безответственно.

Я проморгалась. Вот что он сейчас сказал? Что все расы, блин, взрослые в универсуме ровно так, чтобы королевской печатью колоть орехи. Это я поняла. Что печать у придурков отберут — это им поделом. Что на орехи никому не дадут. Это обидно. Лично я бы одному малознакомому тэю с наклонностями эсэсовца дала на орехи, догнала и еще добавила.

— Вы занятное существо, Сима, — отметил Кит, трогая пальцами звезды, как будто они — игрушки. — Обычно не принято так упрямо назначать себе врагов. Они сами появляются, поверьте. Впрочем, это ваше время. Так хорошо быть молодой расой и иметь право на любые ошибки. Взрослым надо думать о правильности и цене компромиссов. Старые обременены гуманностью и желанием отдать знания, не навредив. Вы исключительно свободны. Я, тень давно ушедшего кэфа, прожившего бессчетные циклы в период старости своей расы, даже немного завидую.

— Куда мы летим? — уточнила Гюль, жадно изучая движения пальцев и всматриваясь в звезды. После касания избранные мерцали ярче, образуя сложную сеть узора.

— Сектор старых рас, — Кит посмотрел на меня, прищурил огромные глаза и порылся в моем сознании, подбирая аналогию. Подумал её: — Дачи пенсионеров.

Картошка, гладиолусы, дощатые заборчики, кряхтящие тетки с тяпками и мужики, задумчиво медитирующие на извазюканные в грязи кишки автомобильных подкапотников… Маленькие собачки, урчливые коты, всепролазные гастарбайтеры, тырящие пилу и за пятьсот рублей готовые пилить без неё. И еще грустные взгляды: не едут ли младшие, им бы сырников напечь и стариковских всякостей вместо сметаны — на приправу… Это дачи.

Как такое может смотреться в масштабах универсума?

Нелирическое отступление

Второй сон Уильяма Вэйна

Сон принимался сознанием, как самая горькая пилюля. Взгляд вяз в серости, и вероятно потому, что в памятное время после взрыва джипа — долго, лет пять — Уильям не интересовался небом. А равно листвой и прочим бестолковым, паскудно и намеренно ярким, хотя никто не ждал праздника и не намерен в нем участвовать… в чужом. Серым был потолок в палате. Он раз за разом исчезал в потёмках обморока, когда боль делалась непереносима. Или срабатывал наркоз. Операции повторялись, палаты менялись, серость бессмысленной жизни делалась неубиваема. Запах больниц въедался в кожу, клеймил, и не просто как больного, а уже наверняка и без оговорок — как инвалида.

В бесцветном сне было много ветра. Он трепал отросшие волосы. И сквозил где-то промеж извилин, внутри черепа. Весь мир раскачивался, гудел. Свистел презрительно: жизнь — дерьмо. С таким утверждением Уильям был согласен. При одной поправке: если и осталось на всей Земле хоть одно толковое местечко, то это бензобак классического «Харлея». Солидный. Без проблем умещает упаковку на шесть банок пива. Можно ехать, никуда не сползут.

Слушай мотор, он поёт о свободе — величайшей ценности Америки. Слушай его и верь, надо ведь во что-то верить… Ты, ад и пламя, воистину свободен. От армии — невесть как давно: ведь наёмнику платят звонкую монету. От денег: пятнадцать операций обнулили счёт и пробили в бюджете прореху впрок, чем-то похожую на воронку от взрыва…

Дзынь… Язычок пивной банки улетел и зазвенел по асфальту. Четвертая банка от прошлой заправки. Приходится притормаживать: проклятущий ветер в мозгах усилился и кренит «Харлей». Воет, воет… Хотя нет, сирена — это снаружи. И пока что звук лупит в спину. Нагоняет. Теперь ещё орёт в затылок назидательным голосом полицейского о каких-то нарушениях. Хотя Уильям Вэйн свободен, и эту ценность у него никак нельзя отнять в свободной стране. Он готов отстаивать её до последней капли крови… и пива. А когда он допьёт шестую банку, как раз дозреет до того блаженно-безразличного к себе скотства, когда можно в голос орать про инвалидность и тем давить на совесть одним и на нервы — другим.

Пустая банка улетела из своего гнезда в обойме. Захотелось оглянуться и громко объяснить законнику, кто же он есть на самом деле. Руль дёрнулся, дорога изогнула спину, как психованный бык на родео. Прямо на переднюю вилку «Харлея», откуда ни возьмись, нанизался чахлый куст. Видимо, куст был пыльный: сразу стало смеркаться, и делалось все темнее, сколько Уильям ни моргал и ни тёр глаза. Мир уподобился экрану сломанного телевизора, сжался в одну яркую точку и погас. Тоже, нашёл, чем удивить…

— Билли!

— Иди ты в ад, — взмолился Уильям, не размыкая век. Подумал и добавил: — и принеси пива. Если нет холодного, черт с тобой, годится любое.

Стало тихо. Именно из-за тишины Уильям и напрягся, разлепил толстые, как из пудинга вылепленные, веки. Стало ярко и мерзко. Пришлось послать всех уродов подальше ада, принять на ощупь кружку и осушить. То ли кофе, то ли чай, то ли ещё какой гадчайший вытрезвитель.

— Жизнь дерьмо, — сообщил Уильям и с третьей попытки открыл глаза. — Сэр!

Попытка вскочить обрушила вялое тело боком на койку. Уильям завозился, невнятно ворча и сглатывая ругательства. В нелепом мире осталось всего два человека, перед кем стоило выглядеть не свиньёй, потому что они сами — определённо люди в полном смысле слова. Это мама и полковник. Но мама далеко, она воспитала двух нормальных детей — с ногами, работой на стабильном окладе, кучей сопливых детишек и неумением ощущать свободу. Однажды, после ночного визита полиции, мама сказала: «Уил, я не желаю видеть, как ты спускаешь жизнь в сортир. Тем более это не должны наблюдать твои племянники. Не можешь иначе — хотя бы не попадайся им на глаза». Здравое и заслуженное замечание. В стране, если разобраться, много подходящих сортиров…

— Сэр. Полковник, — выпрямляясь вдоль стены, прохрипел Уильям.

Сделалось окончательно погано сидеть сиднем. И все ещё невозможно встать. Оказывается, какой-то урод отстегнул протезы. Теперь надо осознавать себя полной свиньёй, да ещё и гражданской. Он сидит при командире. При отце, пожалуй… Ведь второй жизнью, пусть и дерьмовой, обязан полковнику: тот сам был крепко контужен, но вернулся и выдрал ошмётки горелого мяса породы Уэйнов из разбитого джипа. Руки у полковника пятнистые от ожогов. А Билли-стейк прожарился до степени велл-дан, так сказать. Сейчас к полковнику обращены одновременно и лицо, и задница отставного капрала. Потому что кожа — оттуда… Вернее, и оттуда тоже.