Владислав Четырко - Бродяга. Путь ветра

проговорила Мариэль в такт еле слышному прибою за окном.

Гленна вздохнула:

— Говорят, бард Йаариль так и не побывал на Кехате…

— А я обязательно буду там! — неведомо с кем споря, заявил Тьери. — Чего бы это ни стоило. Ведь это — мой дом! Мой настоящий дом…

Мари по-новому ощутила то, что говорила Гленна: здесь — убежище. Приют. Но не Дом. Дом еще предстоит найти. Вот только где его искать?

— Ищи. И обязательно найдешь, — сияющие глаза Тьери оказались совсем рядом, тонкие губы легко коснулись ее лба.

— Доброй дороги, сестренка! Высокого неба и вам, друзья, — и добрых дорог! — сказал он, и, порывисто обняв Гленну и Линна, шагнул в Дверь.

— Мы уходим сейчас, оставляя тебя наедине с Дверью — чтобы никто из нас не знал, куда и когда ты вышла, — сказал Линн. — Так будет сложнее для тех, кто вздумает тебя искать. И, значит, лучше для тебя. Если ты когда-нибудь захочешь найти нас — спроси Настоящего. Он знает. А пока — добрых Дорог всем нам…

Линн и Гленна, держась за руки, встали перед Дверью. Гленна оглянулась и проговорила нараспев:

— Аи рэ майри, Альмариэль, — «Может быть, мы еще встретимся».

Убежище, обезлюдев, стало бесприютным. И в то же время — чувства пустоты не было.

Была Дверь, в которую надо выйти. Причем выйти — подальше…

Слишком далеко на Юг — нельзя. Ордену Света лучше не попадаться…

Север — вотчина Тени, для которой она теперь тоже чужая.

Сероземье на востоке — место Последней битвы, кошмарные сны, ставшие явью… Туда идти незачем — умереть можно и проще.

Западный Архипелаг, Айдан-Гасс, М’хэнимотару — края, манящие неизвестностью…. Но выбирать их как начало пути?

Ах да…

Подальше и во времени. Чтобы все улеглось. Подальше — это сколько?

Год? Десять?

Век?

Мари стало холодно от одной мысли. Все, кого она знала, давно уйдут — разве что, может, Тьери…

Лет десять — половина ее жизни, даже чуть больше. Десять весен и зим. Неужели этого недостаточно? Неужели ее и тогда будут преследовать, не поверив, что она сгинула при крушении Острова?

А может, хватит и года?

— Года будет мало, — послышалось неожиданно. Девушка оглянулась, но никого не увидела.

— Кто здесь? — спросила она, пытаясь разглядеть говорящего. Ни обычное зрение, ни Сила не помогали: Убежище казалось пустым. Но только казалось.

— Я, — отозвался Голос, и Мари вспомнила темный зал и Силу, которая заставила отшатнуться владыку тьмы. Знак, окатив ее очередной волной боли, дернулся — и неожиданно затих, как паук, сбитый со своей паутины.

— Ты сделала один выбор — там, в зале, вне пределов мира, — продолжил Говорящий. — Ты не выбрала тьму. И теперь я могу предложить тебе второй.

Проем раскрылся. За ним виднелась улочка незнакомого города, затянутая туманом. Дверь ближнего дома была открыта, и, перевесившись через порог, на ступеньках лежала восково-белая тонкая рука. «Бледная немочь», — вздрогнула Мари, узнавая.

И тут же, словно на экзамене, вспомнила: «Настой крылолиста, лунный корень, леммифадский бальзам»… И даже не удивилась, увидев, как сумка со снадобьями сама собою возникла у двери.

— Ей ты уже не поможешь, — проговорил Голос, и звучала в нем очень человеческая, живая печаль. — Но, оказавшись там, спасешь многих. А главное — выберешь путь. Нелегкий — но и не бесцельный. А из тех дорог, что сейчас перед тобою, — лучший.

— А если я откажусь? — вопрос показался ей самой неуместным… Но не задать его она не могла. Никто и никогда больше не будет вести ее вслепую!

— Судьбы многих людей сложатся иначе, — проговорил спокойно ее невидимый собеседник. — У каждого — своя Дорога. Ты пойдешь, куда захочешь сама. И если ты сможешь позвать меня когда-то потом — я, вероятно, откликнусь. Вот только сможешь ли позвать — и услышишь ли отклик? А город… не думай, что мне некого туда направить. Идущих по Дороге немало, и среди них есть те, кому я смог дать больше сил, чем тебе… Мне просто не все равно, что случится с тобой, Альмариэль. Веришь?

— Верю, — ответила Мари, и, стараясь не дать себе времени передумать, шагнула в Дверь…

Воспоминания промчались перед ней так быстро, что напиток в тяжелой глиняной кружке даже не успел остыть… только запах его казался теперь неприятным, да и вкус булочки исказился настолько, что к горлу подступил тяжелый липкий ком. Ощущение это было почти привычным — в последние несколько недель подобное случалось с ней все чаще.

Переборов тошноту, Мари напомнила себе: уходить надо быстро. Пока, погрузившись в уют Дома, она не осталась здесь еще на день… на два… на неделю… Пока не стало слишком поздно, и ее тело, меняющееся ради новой, зародившейся в нем жизни, не отяжелело настолько, что путь станет невозможен.

Оставив на столе неоконченный завтрак, Мари бережно открыла дверь в прихожую, словно боясь разбудить спящий Дом. Но он и не спал.

На вешалке ее ждала длинная куртка и плотные брюки, подшитые кожей; под вешалкой — мягкие, но прочные сапоги, заплечная сумка и легкий, удобный для дальней дороги посох. Болотно-зеленая накидка сама легла ей на плечи, безмолвно обещая хранить от холода, сырости и недоброго глаза.

Переодевшись, Мари на минуту присела у порога. Погладив пушистые шлепанцы, аккуратно поставила их под вешалку. Встала одним движением, подхватывая сумку и посох, и шагнула за порог, шепнув:

— До свидания, Дом, и спасибо…

«Прощай», — вздохнул Дом, закрывая за нею дверь.

Часть 4

Дорога домой

Это никогда не будет написано… и все же представим:

Ночь. Оплывшие свечи в тяжелом бронзовом канделябре. Скрипит, скользя по бледно-желтому листу, перо; скрипят и мысли-образы в усталой голове, нехотя дробясь на слова:

«Доводилось ли вам видеть сражающегося Бродягу?..»

Нет, не так…

«Доводилось ли вам видеть Бродягу, которому пришлось драться?»

Поверьте, это красиво. Только не все успевают рассмотреть:

«Зыбкая тень, которой неохотно касается оружие даже в самой умелой руке. Плавные движения, кажущаяся медлительность — однако ни метательные клинки-хэкья, ни арбалетные болты-молнии не поспевают за ним, поражая лишь сгустившийся воздух, угасая в полах плаща…»

Ах, да:

«…Плащ — тот самый, по которому Бродягу можно узнать где угодно…»

Опять не то.

«… По которому Бродягу узнают только тогда, когда он ушел — оставив врага обессиленным, разбитым, едва способным дышать; но почти всегда — живым».