Дмитрий Емец - Лестница в Эдем

– Стой! Куда? Ты же обещал!

Тухломоша неохотно притормозил и повернулся.

– Ну чего тебе, противный? Надоел совсем! – томно сказал он, передразнивая суккубов.

– А вечная жизнь? А президентство над объединенными Америками? А богатство? А совершенное знание? – поспешно крикнул Бурлаков.

Гибкий человечек озабоченно надул щеки.

– Ах да! Чуть не забыл! – сказал он и, таинственно минуя все промежуточные движения, оказался совсем рядом с Леонидом.

– От эйдоса-то отрекаешься, конечно? – поинтересовался он рассеянно.

Бурлаков нетерпеливо подтвердил, особенно не вдаваясь в детали. Вечность стучалась в его двери обеими руками. Какой уж тут эйдос! Человечек с мягким лицом ободряюще кивнул, приветствуя такое решение.

– Ну-ка откройте ротик! Больно не будет! Будет сплошная нирвана! – произнес он до пугающего знакомым голосом – фирменным его, неподдельным бурлаковским баритоном.

Леонид от удивления разинул рот, точно бегемот в зоопарке. Однако ртом его, идеально ухоженным и опломбированным, Тухломон совершенно не заинтересовался. Пластилиновая ручка поднялась и протянулась по самой короткой траектории. Бурлаков с ужасом ощутил, как, нетерпеливо раздвигая ребра, она проникает ему в грудную клетку.

«Разве такое возможно? Рука и вдруг в грудь? Там же сердце! Я умру!» – застучали в виски молоточки паники. Однако прежде, чем ужас стал острым, гибкий человечек извлек ее обратно, сжатую в кулак.

Бурлаков поспешно уставился на грудь. Ожидаемой крови и ран не было. Даже одежда не пострадала.

– Вот она – твоя вечная жизнь! Не бойся, вечнее не бывает! Уж и захочешь, чтобы закончилась, ан не закончится! – сказал человечек, на миг открывая липкий кулак, в котором что-то золотилось.

И хотя Бурлаков очень смутно понял, что это, сердце защемило тоской невозвратной потери. Ему стало вдруг ясно, что его надули, обманули – причем очень просто, нагло и цинично. И что вдвойне обиднее – совсем уж мимоходом.

– Ну почему? Почему? Я же не сражался со злом! Никого не трогал! Все делал, как мне говорят! За что вы меня так? – крикнул он через вскипевшие детские слезы, такие смешные в почти уже сорокалетнем мужчине.

Тухломон остановился и осклабился зубками, на которых он, по особой договоренности с мраком, проращивал новые разновидности кариеса.

– Кисик, кого теперь волнует, что ты не сражался со злом? Главное, что зло с тобой сражалось!.. Но все уже в прошлом! Чао, бамбино! Сверли зубки и не скучай!

Он пакостно подмигнул Бурлакову наглыми глазками, щелкнул пятками и исчез.

Глава 8

Щеголь из Тартара

Усталость или псевдоусталость – это чувство, посылаемое не от света. Не свет говорит тебе после пяти минут труда: «Ты устал! Перегорел! Ничего не можешь! Свесь лапки и не борись!» Где нет накала – там нет и преодоления. Ну-ну, не плачь! Устраивать истерики тем более дурной тон. Истерика – дочь лжи и внучка беспомощности.

С момента исчезновения Антигона истекал уже второй день. Ирка искала его сама, поставила на уши всех валькирий, однако поиски кикимора ни к чему не привели. Он как в воду канул. Остальные валькирии, к ужасу Ирки, отнеслись к пропаже оруженосца как-то пугающе по-деловому, без большого сочувствия и трепета.

– Если у охотника медведь ночью в лесу собаку украл – ее проблемы. Почему заснула? Почему не лаяла? Кто кого сторожить должен? – отрезала Таамаг.

Гелата же, утешая, сказала:

– Посмотри на свое копье! На наконечнике ржавчина есть?

Ирка вызвала копье и посмотрела.

– Нет.

– Вот и не трясись! Значит, он жив и ему сравнительно неплохо. Если ржавчина появится, но будет легко оттираться – значит, ему плохо, но он опять же жив. А вот если ржавчина станет глубокой, сухой и оттереть ее будет невозможно, вот тогда да, действительно капут… И, смотри, сама будь осторожна! Чуть что – вызывай нас всех!

Ирка хотела спросить еще что-то, но подмосковная валькирия уже отвлеклась и, вспомнив о чем-то, радостно затараторила в трубку:

– Знаешь, чего мой-то учудил? Я попросила его поменять провод в настольной лампе! Он взял, отрезал провод от фена и поменял! Я ему говорю: а завтра, когда мне фен будет нужен, ты что, обратно от лампы его отрезать будешь? Нет, говорит, от тостера отрежу! Хоть бы его, дурака, кто-нибудь украл!

Ирка осторожно опустила трубку рядом с рычажками. Жаловаться на своего оруженосца Гелата могла часами, и собеседник ей для этого, по большому счету, требовался только в качестве декорации.

Наше обычное бытовое время делало то, что оно всегда делает, когда ему совсем уж нечего делать, а именно шло. То ускоряясь, то замедляясь, стрелки на круглых кухонных часах проглатывали часы и невкусно давились минутами. Капала вода в кране. Вспыхивала и гасла электрическая лампочка. Трясся гневной ревматической дрожью старый холодильник, обиженный на жизнь и на продукты, заточенные в железном его чреве. Плакал и булькал слив в ванной, когда кто-то включал стиральную машину.

Изредка в небольшое окно заглядывали солнечные лучи и с любопытством прыгали на постерах, разглядывая коротконогих серфингисток, на одноцветных купальниках которых бесцеремонный фломастер записал уже чьи-то телефоны и расписание зачетов.

Мало-помалу Ирка привыкала к питерской квартире валькирий. Привыкала к Багрову, по утрам имевшему гусарскую привычку с уханьем принимать ледяной душ. Привыкала к соседям – как к любителю спортивных велосипедов, ловкому, татуированному, похожему на цыгана парню, так и к хлопотливо-болтливой Инге Михайловне.

О своих чувствах к ней Матвей больше не заговаривал. Лишь однажды возник опасный момент, когда он затронул эту тему. Ирка напряглась, но оказалось, что можно было и не напрягаться.

Багров заметил на столе забытую с обеда колбасу, убрал ее в холодильник, захлопнул его и только потом уже продолжил говорить о любви.

– Вот она – иерархия ценностей! – сказала Ирка.

«Коммунальная жизнь» не так сильно угнетала валькирию-одиночку, как ей казалось вначале, хотя существовали, конечно, и минусы. С другой стороны, все зависит от того, как смотреть на неудобства: радостно или с ропотом. Если с ропотом, то ни к чему, кроме приумножения и без того сильной общемировой вони, это не приводит и не приведет.

В первый же вечер Инга Михайловна начала приставать к Ирке, требуя у нее московский номер хозяйки комнаты «для серьезного разговора о бесцеремонных пришельцах», как она выразилась. Ирка дала ей телефон Фулоны. Как протекал разговор, Ирка никогда не узнала, так как он велся зловещим шепотом из закрытой комнаты, куда соседка демонстративно втянула шнур телефона. Но, видимо, валькирия золотого копья сумела найти веские аргументы, потому что энергичная дамочка долго ходила точно оглушенная и пластиковую бутылку из-под постного масла выбросила в ведро с подписью «перегнивающие отходы», чего не случалось с ней уже лет семь.