Виктор Некрас - Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

— Тысяцкий Полоцка постоянно привечает сбегов из наших земель — невегласов-язычников, — продолжал кметь. — Несколько раз я видел, как в княжий терем ходили люди с Варяжьего Поморья — не только купцы.

Мстислав закрыл глаза и откинулся к стене, прижался затылком к гладко выскобленным брёвнам, ощутил приятную прохладу старого доброго дерева.

Вот оно и пришло, — стучало в висках.

В воздухе пахло войной.

— Вестимо, всё это только слова, — гулко отдался в ушах голос Треняты — ливин неплохо говорил по-русски, как и всякий, кто родился поблизости от словенских поселений. А только в речи Треняты всё одно слышалась какая-то странноватая чужинка.

Полоцкая земля становит всё сильнее. Сбеги идут туда постоянным потоком — язычники бегут от крещения и из Новгорода, и из Смоленска, и из Плескова. Придёт время, они, если что, стеной за Всеслава встанут. Князь чуть заметно усмехнулся — в том, что это время придёт, Мстислав Изяславич не сомневался ничуть. Ярославичи этого упрямого изгоя в покое не оставят. Да и сам Всеслав навряд ли успокоится — каково окружение, таков и князь.

Мстислав неуловимо усмехнулся — силён и настойчив полоцкий оборотень.

Мстиславу вспомнилось то, что он слышал про Всеслава до сих пор — упорные слухи, будто рождён полоцкий изгой от волхвования, про Велесову мету, про то, что будто бы ЗНАЕТ полоцкий князь, и волком оборачиваться может. А то и иных обернуть — дружину свою, к примеру, как древлий Волх Славьич.

И ещё вспомнилось — Всеслав сотворил ради своей женитьбы почти два десятка лет тому.

Немногочисленная христианская господа, привыкшая за время правления Брячислава быть в чести, к тому, к что её слово слушалось князем внимательно, при вести о женитьбе Всеслава Брячиславича встала на дыбы.

Как?!

Без нашего совета?!

Невесть кого и откуда?!

Ведьму-язычницу?!

Особо гнобило полоцких вятших то, что Всеслав выбрал себе невесту не из их круга, как то делали и Изяслав, и Брячислав, не из кривской вятшей господы, коя одержала эти земли не только до пришлых киян, но и до Рогволода даже. А этот мальчишка осмелился порушить вековой обычай!

В тех боярах, что хранили прадедню веру, достало чести переступить через собственную спесь — была и у них, как не быть. Да только ясно явленная воля нечестивых языческих богов была для них сильнее. Да и может ли более быть угодна богам иная супруга князя, чем жрица?!

А иные — смирились.

И теперь у Всеславля стола было только трое бояр-христиан, тех, кто сумел понять и принять волю юного полоцкого князя.

Полоцкая земля — последний на Руси оплот невегласов-язычников, — подумалось Мстиславу. А это неправильно… так быть не должно. Не может быть две веры в стране…

Вестимо, Мстислав не думал, что в иных волостях поголовно все христиане… и в городах-то не все. Эвон, и в Киеве на Подоле до сих пор Турова божница стоит — попробуй-ка разори. А уж про Ростов да про Волынь — и помолчать в сторонке бы. А только в городах сейчас власть у христиан, да и князья все христиане. Везде, опричь полоцкой волости. И долго такого Ярославичи не потерпят.

Полоцкие Изяславичи и без того были изгоями и редко появлялись в Киеве, хоть у Всеславля отца, Брячислава и было в Киеве своё подворье. А уж с того, что Всеслав открыто станет на сторону старой веры… а этого ждать не год и не два, считанные месяцы, тем более епископу Мине того и гляди путь из Полоцка укажут, а протопопу Святой Софии Авраамию, с его-то голубиной кротостью души, полоцкого изгоя в руках не сдержать.

Тут, на севере, у Всеслава сила немалая. Кривичи новогородские и плесковские вряд ли против него будут — Всеслав природный кривский князь, в Полоцке его мало на руках не носят.

Да и теперь северная Русь и южная Русь — будто бы две отдельных страны. Строго-то поглядеть, так оно и есть — кривичи да словене совсем отдельный народ. Они все на Варяжское море завязаны, а южные русичи — на Степь. Он-то, Мстислав, в Новгороде редко на Киев оглядывается — а как же иначе, в таком нравном-то городе, который даже сам великий дед Ярослав Владимирич от дани Киеву освободил? Поневоле возгордишься.

Ярославичи сейчас не едины — все трое врозь глядят. Да и есть у них уже одна назола — Ростислав Владимирич. Его хоть Святослав и согнал с тьмутороканского стола, а только Ростислав не отступится… Самая доба и Всеславу вступить…

Сейчас, пока он ещё может совокупить недовольных и выкроить свою державу. Тогда, глядишь, она и станет очагом старой веры. А иначе — пройдёт всего лет сто, и его потомки будут истовыми христианами, креститься на иконы станут.

А если сможет полоцкий князь своего добиться… тогда поток сбегов с христианских земель станет ещё гуще. А стало быть, кривская земля станет ещё сильнее. И… не выйдет ли так, что для Всеслава и киевский стол тогда будет достижим?.. Хоть он и изгой по праву, да только ведь у сильных свои законы и поконы…

И что тогда?

Тридцати лет не прошло, как было большое восстание в ляшских землях против христианства. В урманских землях после смерти Олава Трюггвассона христианство умалилось сильно. Аркона стоит нерушимо, и лютичи вольны, и бодричи! Да и… на Руси — тоже… невегласов полно и в Киеве, и на Волыни, и здесь, в Новгороде… С крещенья-то меньше ста лет прошло. А сто лет — для богов разве это много, прости господи за поминание бесовское? Нас, христиан — горсть!

Никогда не смирятся Ярославичи с отторжением родового наследия, потому и доведётся скоро кривской земле со всей Русью ратиться, и пока не сядет Всеслав Брячиславич на великий стол в Киеве, война не окончится. И ничем иным она окончиться не может. Альбо — наоборот — пока не избавится Ярославле племя от полоцкого оборотня.

Князь открыл глаза и встретился взглядом с Яруном. Чуть улыбнулся, самыми уголками губ, и сказал, что думал:

— Горячку в сём деле пороть невместно. Разошли гонцов, воевода, чтоб бояре и гридни свои дружины могли собрать в поход вмиг. И всё — отай.

— Сделаю, — понятливо кивнул воевода.

— И в первую голову — Плесков упредить, — подумав, добавил князь. — Буяна Ядрейковича. Хотя… может, ещё и пронесёт господь, — Мстислав, вслед своему кметю, размашисто перекрестился в сторону тябла с иконами.

Лес темнел угрожающе, мрачно глядел из-под надвинутых козырей еловых лап, щетинился сосновой хвоёй, что-то грозно шептал берёзовой листвой. Кривая тропа бросилась навстречь, упруго и послушно легла под ноги. Мелькнули мимо придорожные кусты, сердце билось где-то в горле, ветер бил в лицо, сбивая дыхание. В затылок дышал Страх. Погоня висела за спиной.