Алена Харитонова - Жнецы Страданий

А ведь потом еще отказывались, глупые, от его помощи в грамоте и счете! Смешные. Не понимали, что он только рад был отплатить им этакой малостью за доброту. Да, эти девушки стали для него самыми близкими людьми в Цитадели. Вот только одну юноша любил как сестру, а вторую… Вторую хотел зацеловать всю — от бровей, похожих на крылья ласточки до пальцев маленьких ног, которые, он знал, вечно зябли.

Невыносимо горько было Тамиру видеть, как надрывалась в учении у Клесха Лесана. Ни единого доброго слова не говорил ей наставник, иначе как дурищей не звал, а уроки такие давал, что и парню не стыдно было бы пощады запросить. Мыслимое ли дело, чтобы девка в любую погоду по ратному двору бегала да прыгала, как коза, через ямы, утыканные острыми кольями, или ножи метала, или в рукопашной с другими выучами по земле каталась?

Грешно говорить, но радовался тогда Тамир, что его-то голубку ненаглядную наставница так не мучает. Не грубеют руки от меча, не проваливаются глаза от усталости. Да и наука девушке только в радость была — сияла она, как росинка на солнце.

Стыдно вспомнить, но ведь ночь, когда он и Айлиша сидели, не смыкая глаз, над высеченной Лесаной, стала для юноши самой счастливой! Потому что провели они эту ночь только вдвоем, разговаривая, чтобы не уснуть, подбадривая друг друга, меняя тряпицы с припарками. И, казалось, не было в этом мире никого, кроме их двоих да резких порывов ветра за окном. Вспоминать об этом было стыдно. Потому что не должна чужая боль приносить радости, но… так уж получилось. Оттого глодала совесть, до трухи перемалывая парня.

А еще хотелось Тамиру хоть раз побаловать девушек! В Цитадели, хотя и кормили сытно, о домашних разносолах приходилось только мечтать. А сластей хотелось… уж даже ему и то нестерпимо! Киселя, хлеба с медом, ягод сушеных — хоть чего! И ведь мог бы, мог напечь и пряников, и сдобы, вот только на поварню не попасть. Донатос, как назло, ни разу не отослал ученика к кухарям, куда иных за малейшую провинность отправлял чистить котлы.

Юноша весь извелся, гадая, как извернуться и попасть в царство горшков и сковородок, а потом плюнул и перед праздником Листопадня нагло соврал старшей стряпухе Матреле, будто крефф отправил его к ней в помощники. Ночью же, начищая горшки и скобля полы, выуч молился Хранителям, чтобы наставник его не хватился, чтобы никто из кухарей не нашел закиданную ветошью кадку с опарой, притулившуюся у печи, а Матрела не обнаружила бы пропажу меры муки и нескольких яблок. Обошлось. Пирог вышел румяный, с золотистой корочкой. Не позабыли руки, как тесто месить!

Ныне же таилось его чудо под скамьей, в углу смотровой площадки, что на Главной башне, дожидалось вечера. И хотя отец с матерью всю жизнь учили сына, что воровство — грех, Тамир, запустивший руки в кладовую, не дрогнув, утащил еще и прошлогоднего меда.

Будет девкам сегодня Велик день. И плевать, что в Цитадели не принято провожать лето и встречать осень. Пускай, что хочет говорит наставник, да только есть в году дни, которые надо встречать как предки завещали — по обычаям. Ну, а коли поймают их, все одно — кнутом накажут только зачинщика, а он за одну улыбку Айлиши готов хоть пять раз на седмице поротым быть.

Тамир зашел в комнатушку и застыл пораженный. Прекрасная девушка при свете лучины читала свиток. Тонкая рука с длинными нежными пальцами, белая, будто сияющая кожа, тени от ресниц на щеках…

Красавица! Какая же она красавица!

Врет крефф. Не может такая девка всю жизнь провозиться с болезными и немощными! Не может такого быть, чтобы никто не назвал ее своей! Юноша сжал кулаки.

Ну, уж нет!

Вопреки всему отучатся, отдадут Цитадели двухлетний долг служения и вернутся под родной кров, к родительскому очагу. И он сам — сам! — введет ее в свой дом, и ни один Ходящий ему не будет страшен, и ничьего осуждения он не побоится! Никому не позволит обидеть! Лишь бы набраться храбрости, открыть девушке свое сердце. Лишь бы не оттолкнула. Лишь бы любила.

— Айлиша, — негромко окликнул парень.

Чтица встрепенулась и, увидев того, кто ее позвал, расцвела.

— Тамир! Ты уже от Донатоса вырвался?

— Я его сегодня не видел, — улыбнулся он. — Надысь неподалеку упырь бродил, крефф его второй день и ловит.

— Этот поймает, — убежденно сказала девушка. — От него ни живой, ни мертвый не уйдет.

— Да уж, — помрачнел выученик, однако уже через миг лицо просветлело. — Ну его. Сегодня праздник, ты помнишь?

Она наморщила лоб, силясь вспомнить, какой Велик день выпадает на последние дни месяца плод о вника, и тут же потрясено выдохнула:

— Колосовик! Я бы и не вспомнила…

— Совсем вы с Лесаной одичали тут, — он покачал головой. — Ничего, зато я вспомнил. Вот дождемся воительницу нашу — будет вам радость. Главное, к месту прокрасться незаметно.

— А ежели поймают? Вон, Фебр с Лесанки глаз не сводит, как коршун следит, — испугалась Айлиша.

— Не поймают. Мы тихонько, после вечери, когда все спать улягутся.

— Куда? — девичьи глаза загорелись любопытством. — Куда покрадемся?

— А вот не скажу, — улыбнулся он и осторожно убрал с высокого чистого лба волнистую прядь. — Терпи до ночи, раз Велик день проморгала.

Целительница потупилась, а потом фыркнула:

— Больно надо!

Но он-то видел, как снедало ее любопытство. И становилось от этого весело.

— Скорей бы Лесана пришла, — вздохнула Айлиша и снова склонилась над свитком, пытаясь хоть как-то скоротать время и приблизить вечер.

Да только лгала себе юная лекарка. Ей не хотелось возвращения подруги. И в этот же миг девушка ужаснулась себе и своим мыслям. Неужто Лесана хоть раз мешала им? Нет. Не случалось такого. Мешать не мешала, а вот… лишней была.

За своими размышлениями целительница даже не заметила, что и на лице Тамира отразилось легкое разочарование. Юноша, глядя на зарумянившуюся девушку, уже пожалел, что не сможет провести вечер с ней наедине. Но, видимо услышали Хранители его чаяния — не пришла Лесана, Клесх поди задержал. И стало влюбленным от этого и радостно, и неловко одновременно.

Как впотьмах бежали босиком через пустой двор, как поднимались по крутой лестнице на площадку, оскалившуюся в черное небо зубцами бойниц, они запомнили смутно. Потому что сердце обмирало от ужаса, от царящей над миром ночи, от легчайшего эха, разбуженного легкими шагами босых ног. Рука дрожала в руке, и дыхание застревало в горле от волнения, от предвкушения, от близости…