Марина Дяченко - Преемник

Его снова охватило раздражение — как тогда в трактире. Какие-то глупые бранчливые людишки, полоска замёрзшей воды…

Там отец. Рукой подать.

— Эй, парень!!

Лошади не хотелось идти на лёд — но породистым лошадям свойственно послушание. Звякнули подковы, скользнули; лошадь дико заржала, столь же дико закричал кто-то из дядюшек — а противоположный берег рванулся и скачками понёсся навстречу Луару.

Что-то надсадно трещало; Луар не видел змеящихся трещин, он шпорил и гнал, лошадь неслась вперёд, сразу же уразумев, что в скорости — спасение. Потом треск и грохот внезапно оборвались, посыпался иней с каких-то потревоженных веток, и Луар не стал оборачиваться на реку, разбитую, как зеркало.

Каваррен показался через полчаса.

В дверь тихонько поскреблись:

— Госпожа…

Она с трудом оторвала щёку от столешницы. В последнее время её то и дело смаривал сон — бывало, в самой неподходящей для этого позе; только что ей снилась грязная собачонка с обрывком верёвки на шее, надо ухватить за верёвку — но узелок ускользает…

В щель приоткрытой двери робко заглянула горничная Далла:

— Госпожа… Он… Уехал…

Эгерт уехал, подумала Тория. Уехал давно, много лет назад. Как жаль.

— Он… Господин Луар…

Торию передёрнуло. Остатки сна улетучились прочь; резко вскинув полную боли голову, она попыталась вспомнить: приказывала ли она не произносить этого имени? Или только собиралась приказать?

— Он… Взял лошадь из конюшни и денег из ящика… Он взял дорожный плащ… И он, госпожа, поехал в Каваррен…

Каваррен. Ранняя весна. Юный Эгерт — юный, беспечный, жестокий, как вода… Он действительно таким был? Её Эгерт?

— Он, госпожа, хочет встретиться… С отцом хочет встретиться…

Торию захлестнула новая волна боли. Встретиться с отцом…

Лицо Фагирры. Пылающая жаровня. Прикосновение холодных ладоней… Было? Не было? Ей казалось, что она вспоминает — но то было воспоминание бреда…

— Его отец… — произнесла она хрипло.

Она хотела сказать, что Луарова отца много лет назад похоронили с клещами в груди, похоронили за кладбищенской оградой… Потом она поняла, что не стоит задавать пересохшему горлу столь каторжную работу произносить всё это вслух…

— Хорошо, — сказала она бесцветно.

Далла суетливо присела, и дверь затворилась.

У городских ворот его не хотели пускать. Он назвал себя; помедлив, ворота отворились, и два стражника почтительно приветствовали Луара, ведь Каваррен — родной город прославленного семейства, пусть же юный отпрыск войдёт…

Юный отпрыск не помнил, где среди хитросплетения улочек искать дедовский дом; город погружён был во тьму, нарушаемую только тусклым светом узких окон, да редкими фонарями, да факелами в руках патруля…

Патруль проводил Луара до самых ворот. Высокий дом Соллей сиял огнями, как именинный пирог.

Луар долго стоял на улице, и рядом переминалась с ноги на ногу измученная кобыла. Редкие прохожие удивлённо поглядывали на неподвижно стоящего в темноте человека и всхрапывающую лошадь; он пытался вызвать в памяти картинку, придуманную Танталь и подстегнувшую Луара к путешествию, — вот отец его сидит у стола, уронив голову на руки; отец ждёт, когда на пороге встанет…

На улицу глухо доносился многоголосый гам. Все эти освещённые окна, чужие голоса в Соллевом доме не вязались с выстраданной картинкой, теперь она казалась нелепицей, в которую и поверить-то невозможно; Луар впервые подумал с ужасом, что отца его нет в Каваррене, что в доме веселятся чужие незнакомые люди, а где отец — неведомо, и неведомо, жив ли…

Ему захотелось заплакать — но глаза оставались сухими, хотя здесь, в темноте, некого было бояться или стыдиться. С трудом сдвинув с места окоченевшие ноги, он толкнул ворота и вошёл.

Над парадным входом тёмным полотнищем плескался родовой стяг. Из пристройки выскочил кто-то — кажется, конюх; Луар не пришлось ничего объяснять — многострадальную лошадь увели, заверив при этом, что «господин Солль заждался, все уж собрались». Лакей распахнул двери; пошатнувшись, Луар шагнул в мягкое тепло, полное знакомых с детства запахов и мокрых, распятых на вешалках плащей…

Слуга помог ему раздеться, и на радушном лице его понемногу проступили страх и замешательство; Луар увидел себя в большом, до пола, зеркале — обветренное лицо, чёрные запёкшиеся губы, лихорадочный блеск воспалённых глаз; он увидел себя и понял, почему смутился слуга.

В полумраке плавали язычки свечей. Луар поднялся по лестнице, помнившей первые шаги его отца и похороны его деда. В лицо ударил пьяный, нестройный шум, Луар захотел назад — но двигался вслед за слугой, и на секунду ему показалось, что он фигурка башенных часов, спешащая по своему желобку вслед за другой фигуркой, и потому не может ни отступить, ни остановиться…

Он очутился в большом обеденном зале; со стен смотрели отрешённые лица предков, в двух каминах истово пылал огонь, а прямо от входа тянулся невообразимо длинный стол, окружённый глазами навыкате, эфесами, масляными губами, блестящими эполетами, красными напряжёнными шеями, жестикулирующими руками, мундирами — несколькими десятками незнакомых громогласных людей. Сборище пило и хохотало, хвалилось и спорило — далеко, в тёмной дымке, на краю сознания, потому что во главе стола сидел неподвижный, будто выточенный из кости человек. Сидел и смотрел в скатерть.

По столу тянулась длинная дорожка горящих свечей; огоньки трепетали от неслышного смеха и неслышных выкриков. Небо, растерянно подумал Луар. Зачем всё. Зачем я пришёл… Где я. Зачем.

Потом у него в голове будто лопнула перепонка, и сразу нахлынули пронзительные голоса:

— …Да кому другому рассказывай — в старину! Вон, у меня вепри, так это же гром небесный… …твоих поросяток дюжину собьёт…

— …И помнить тут нечего… Увидим, как бои будут…

— …И тут он выкатывает бочку пороха…

— …Слава полка, честь полка, гордость полка…

В этот момент отец вздрогнул и поднял голову.

Качнулись язычки свечей.

Они смотрели друг другу в глаза — через стол, над головами пирующих; все Луаровы надежды на мгновение ожили, чтобы тут же и сгинуть безвозвратно. Он ещё ловил взгляд чужого немолодого человека, сидящего во главе стола — но белое как кость лицо отца вдруг обнаружилось рядом, и колебались огоньки в бронзовых блюдечках подсвечника, и Луар отшатнулся, будто ожидая нового удара.

Отец смотрел на него тем взглядом, который так пугал Луара в глазах матери, — напряжённо-изучающим, пронизывающим насквозь, так, что хотелось закрыть лицо руками.