Оксана Панкеева - Дороги и сны

— А ты что, и правда в театре играешь?

— Не похоже?

— Ну с одной стороны… ты на деда здорово похож, а он уж на всех экранах примелькался. А с другой… я как-то подумал, ты чем-то посерьезнее занимаешься. Рожа у тебя, приятель, такая… специфическая… Опять же тело это в ванной… раза в полтора тебя крупнее тело-то, так, между прочим…

— Ага. А еще я музыку пишу.

— Серьезно? А мой старик стихи писал. Ты не слышал… а, ну я тормоз, нашел что спросить, где бы ты слышал… Щас я тебе поставлю…

— Я же не пойму ни слова… — тоскливо напомнил Кантор.

— А, твою мать… я забыл… Погоди, я тебе сам спою…

Он долго копался в шкафу, что-то ронял, ругался, потом нашел гитару и обнаружил, что на ней не хватает струны, путано и косноязычно вспоминал, при каких обстоятельствах эту струну порвал, зачем-то попробовал настроить оставшиеся и порвал еще одну…

Ах да, точно, вот так они и ушли из дому. Виктор загорелся идеей познакомить Кантора с творчеством своего отца, но сначала недосчитался струн, потом у них кончилась выпивка, а еще он признался, что исполнитель из него тот еще… И пошли они… Куда же они пошли?… Сначала в магазин, да, точно, он еще объяснял отсталому варвару, как пользоваться этими их «деньгами»… А потом они пошли в гости к некоему Гаврюше, который вроде бы должен был решить все их проблемы. Ибо он сам писал музыку на упомянутые стихи, умел играть на гитаре как положено, а не как Виктор, а еще у него дома была целая гитара, и вообще он был еще живой. В отличие от великого поэта.

А потом оказалось, что мир катастрофически тесен и все вокруг либо родственники, либо знакомые — точь-в-точь как в пьесах маэстрины Вероники. Пухлый, похожий на Толика маэстро Гаврюша в самом деле приходится Толику отцом, а Саше — дедушкой, а сам Толик, выходит, ее дядюшка, а она не сказала, маленькая скрытная вредина…

«М-да… а вот потом… кажется, три последние бутылки были лишними… Молчать, два придурка, я сказал, три, значит, три, а не две и не пять… до тех пор я все помню! А вот после — уже не очень…

Да, скандал, конечно, получился некрасивый, но кто это молодое дарование просил лезть со своим „творчеством“, когда я слушаю маэстро! А маэстро ведь действительно великолепен, даже его голос не в силах испортить такие стихи и такую музыку! Кто это из вас сказал? Я на тебя посмотрю, когда тебе седьмой десяток пойдет! Когда тут одышка, а там артрит, а Огонь все равно полыхает, и никуда от него не денешься… И нечего было этому сопляку даже соваться со своими бестолковыми ученическими поделками, неужели сам не видел, как это все жалко и убого… Ну ладно, я понимаю, он пришел не ко мне, а маэстро человек деликатный и молодые дарования обижать стесняется… Ну я же не знал. Ну в этом-то вы меня оба должны понимать! Вы же оба — это тоже я! А я не деликатный и не стесняюсь. Если ученик наваял бездарное не пойми что, я так и сказал. Я и Плаксе всегда так говорил… В конце концов, я ж его не ударил! Нет уж, если бы я очень сильно хотел, меня бы и Виктор не удержал, и не в том дело, что он мужик здоровенный, а просто он сказал, что маэстро не любит, чтобы в его присутствии люди морды били, вот я и послушался. Исключительно из уважения к маэстро, а вовсе не потому, что Виктор этого юнца заслонил своей широкой спиной.

Ребята, вас что, послать сами знаете куда? Чтобы я еще от ненормальных голосов нотации выслушивал и указания, что мне надо делать, а что нет? Вовсе я не „на подначки повелся“, мне в самом деле захотелось что-то спеть! В первый раз после того, как… Понимаешь, идиот, спеть, а не выброситься в окно! Да, нехорошо, конечно, свою тоску черную на чужих людей вываливать, но я уже был совсем пьян и эманацию не удержал бы, хоть пой, хоть не пой. А ты вообще ерунду какую-то городишь, от кого я должен тут конспирироваться? Кто здесь когда-либо слышал обо мне и кто здесь узнает мои „Хинские колокольчики“? Заткнитесь оба, без вас тошно, и башка трещит…»

Ругань с внутренними голосами прервал вполне реальный, «внешний» голос, вопрошающий в пространство:

— Тут хоть кто-нибудь проснулся? Полон дом молодежи, и некого за пивом послать!

— Ну проснулся… — честно откликнулся Кантор и, сделав над собой нечеловеческое усилие, осторожно поднялся. В соседнем кресле спала какая-то юная особа, свернувшись калачиком и пристроив голову на подлокотнике. Под столом валялся парень, но не тот, с которым вчера поскандалили. В углу, на разложенных диванных подушках, располагался еще один. — Только в деле добычи пива ничем помочь не могу.

— Что, так плохо? — участливо поинтересовался маэстро Гаврюша, одновременно с ним оглядывая комнату. Дрыхнущая молодежь не подавала признаков пробуждения.

— Я не знаю дороги и не умею пользоваться денежной картой, — пояснил Кантор. — Вчера Виктор мне показывал, но я был уже пьян и ничего не помню. Кстати, где он сам? И который час? У меня там кошка не кормлена…

Маэстро растерянно оглянулся, зачем-то снял очки и тут же снова надел.

— Ой, а Витюша-то ушел… — беспомощно хлопая глазами, сообщил он. — И не сказал ничего… И ключа не оставил…

— У Саши должен быть другой ключ, — устало подсказал Кантор, видя, как разволновался бедный старый музыкант.

Вот, опять о том же… Вчера Виктор, кажется, упоминал, что намерен как следует напиться, чтобы забыть о виденном воочию Повелителе. И можно смело спорить на дюжину бутылок холодного пива в похмельное утро, что как раз об этом он не забыл. Зато напрочь забыл о Канторе и обо всем, что с ним связано.

— Ах, ну тогда я ей сейчас позвоню…

— Нет-нет… Подождите… Не сейчас. Можно немного попозже?

Не хватало еще показываться перед этой малолетней язвой в таком неприглядном виде! И дело даже не в том, что она непременно скажет все, что подумает. Дело в том, что скажет она чистую правду, на которую нечего будет возразить.

Кантор даже согласился с внутренними голосами: ради того, чтобы отсрочить свидание с беспощадной кузиной, он готов был на любой подвиг. В том числе поднять себя с дивана, вспомнить вчерашние инструкции касательно денег и сходить все-таки за пивом.

Мафей поднял пистолет, начал целиться, поймал себя на том, что неосознанно пытается придать своему лицу то великолепно-непроницаемое выражение, с каким упражнялся в стрельбе кузен Шеллар, тут же устыдился, сердито закусил губу и в результате выстрелил, практически не целясь.

Фантом, несомненно изображавший Повелителя, только ради душевного спокойствия Жака — одетого, с почти неслышным чмоканьем пропустил сквозь себя пулю, обрисовав светящейся дырой место попадания. Такое попадание не причинило бы вреда реальному Повелителю, даже если б он был живым и смертным.