Наталья Колесова - Пифия

Кое-кто прорывается и ко мне, но я даже не пытаюсь вникать в вопросы. Крою их киношной фразой:

— Никаких комментариев!

Сползаю и присоединяюсь к своему оракулу — недолго же он им пробыл! Брель смотрит сквозь ресницы и вновь закрывает глаза. Кажется, его тошнит. Надеюсь, все-таки от сотрясения мозга, а не от меня. Мало помалу журналисты, поняв, что здесь им ничего не светит, переключается на остальных. Юлька сидит, точно королева и, сияя, отвечает на вопросы: как она, такая юная… Вот не подозревала, что в ней столько артистизма! Или просто его негде было раньше проявить?

К нам проталкивается Матвей, хватает и трясет руку Бреля.

— Ох! — говорит тот, вырывает руку и с гримасой ее убаюкивает.

— Ну ты и… молодчага! — говорит наш школьный оракул, щерясь во весь неполнозубый рот. — Что там случилось? Кто вас так уделал? Сорока, ты-то как, все кости целые?

Я пожимаю плечами, подтягиваюсь и усаживаюсь на постаменте. Только в таком положении из-под длинного подола видны мои кроссовки.

Охрана выпроваживает ненасытных журналистов; пифии и оракулы, негромко переговариваясь, собираются кучками. К нам никто не подходит, но и расходиться не торопятся. Все смотрят на нас и ждут слова Главного Оракула.

Ну, он и говорит его — почти весело:

— Всем спасибо, все свободны!

Предсказатели практически безмолвно тянутся к выходу. Совсем не то они хотели услышать…

— Да, и похоже, навсегда свободны! Не так ли, господин Главный Оракул?

Я по привычке вжимаю голову в плечи. Мадам останавливается перед нами. Она даже не смотрит в мою сторону — только с насмешкой и неприязнью на Сергея.

— И такое возможно, госпожа директриса, — учтиво говорит тот.

Мадам вздергивает бровь:

— Что, одна маленькая неопытная девочка оказалась вам не по зубам?

Брель ведет плечом и морщится — то ли от боли, то ли от отвращения.

— Можете гордиться своей ученицей!

Гордиться! Я еще сильнее втягиваю голову. Одна маленькая неопытная девочка разрушила то, что Главная всю жизнь создавала. Если она меня захочет убить, я даже не буду сопротивляться.

Но Мадам меня просто не замечает, поворачивается к выходу. Так и уйдет сейчас…

Я слышу знакомый голос:

— Боже мой, ничего не получилось, да?

— Лиза! — восклицает Мадам. — Ты как здесь?

Елизавета стоит перед ней, тиская в руках платок. Глаза ее полны слез:

— Все равно не получилось, да? Из-за одной недоучки… прости меня, я не знала, что подведет именно она… значит, и Далия и Галина умерли напрасно?

Пауза. Тяжелая, чугунная пауза, словно клин, разбивающий камень-тишину. Я вновь трясу головой — то ли пытаясь вернуть себе слух, то ли вытряхивая из ушей слова моей наставницы. Глаза Бреля широко раскрыты. Матвей сутулится, опираясь на постамент — все сильнее и сильнее.

— Лиза, — тихо говорит директриса. — Так это… ты?

Елизавета мелко кивает, глядя на Главную.

— Да. Они не соглашались. Говорили, хватит прогибаться. Но ведь ты же права, так? Ты всегда права.

Мадам делает шаг. Говорит — еще тише:

— А… остальные? Те, что умерли раньше…

— Помнишь, ты рассказывала, как тебе с ними тяжело приходится? Они говорили, наши методы устарели, и в Школе надо все менять… А Зоя вообще пыталась сколотить против нас коалицию, помнишь?

— Лизонька, — голос директрисы тих и рассудителен. — Но ведь я не просила тебя… убивать их?

— Да, — наставница громко сморкается в платок. — Но кто-то же должен был тебе помочь.

Руки Главной взметнулись — я пугаюсь, что она сейчас набросится на Елизавету, оба оракула подаются вперед, — но директриса просто крепко обнимает нашу наставницу за плечи и ведет к выходу.

— Ладно, Лиза, пошли домой. Пока он у нас еще есть.

Наставница шмыгает носом и оправдывается:

— Я же не знала, что так получится… что Цыпилма все испортит… я думала, что если она…

— Да, знаю, — утешает ее Мадам. — Ты хотела, как лучше.

Мы с Матвеем переглядываемся: глаза оракула печальны. Он приглаживает свою взбесившуюся шевелюру.

— Можно было догадаться…

Да. Можно было. Кто у нас лучший составитель смесей для трансов? Кто назубок знает, какое средство способно навредить каждой конкретной пифии? Для кого Школа — единственный дом, а Мадам — единственный оплот и опора в жизни? Директриса наверняка делилась проблемами со старыми соратниками и ровесниками, жаловалась на несговорчивость и неблагодарность своих бывших учениц. И вот Елизавета решила ей помочь.

Своеобразно.

— Ну что ж, — говорит Сергей со слабой усмешкой. — Теперь меня никто не подозревает?

— Знаешь… прости конечно… но лучше б все-таки это был ты, — Матвей нерешительно поглядывает на распахнутые двери. — Пойду я… За девчонками надо бы присмотреть.

"Девчонки" — это две ушедшие престарелые пифии, понимаю я.

— Цыпилма, идешь?

Я вопросительно гляжу на своего — не своего? — оракула. Так как он молчит, начинаю сползать с постамента.

Тут Брель говорит:

— Нет. (Я поспешно влезаю обратно) Нам обоим надо к врачу… и позавтракать, наконец.

— Ага, — глубокомысленно кивает Матвей. — На что мы годны… без завтраков. Сорока!

— А?

Матвей берет мою руку в свои широкие ладони.

— Не бойся возвращаться в Школу, Мадам перебесится и еще будет гордиться тобой. Ладно, до вечера. И без эксцессов уже давайте.

— Да кому мы теперь нужны! — как-то даже весело машет рукой Сергей. Мы глядим вслед уходящему наставнику. Потом дружно глазеем по сторонам. Кроме того, что я побаиваюсь смотреть на бывшего Главного Оракула, я пытаюсь запомнить эту комнату — ведь вряд ли здесь еще когда побываю. Разве что с какой-нибудь экскурсией.

Наконец мы встречаемся глазами.

— Вы на меня сердитесь? — выпаливаю я, прежде чем он успевает что-то сказать.

Брель медлит. Потом кивает.

— Конечно, но это нормально. Пройдет.

— Вот и Мадам… она ведь даже не взглянула на меня! — неожиданно жалуюсь я.

— Просто ей стыдно.

Я пытаюсь представить, чтобы Мадам испытывала чувство стыда или… нерешительности. Не получается.

Настоящая улыбка Сергея так хороша, я даже засматриваюсь на него. Может быть, он и не улыбался раньше только потому что тогда становилось ясно — какой он на самом деле молодой.

И даже симпатичный.

— Не беспокойся, чувство стыда тоже проходит! И очень быстро.

— А вы… что вы будете делать дальше?

Он обводит комнату последним долгим взглядом (тоже прощается?), отталкивается от постамента и протягивает мне руку, за которую я охотно цепляюсь.