Цена весны - Дэниел Абрахам
Но нет, это неправда. Он еще не умер для удовольствий, но прошли годы с того времени, как он испытывал настоятельную необходимость, которую помнил по юности. Он спросил себя, разве не поэтому женщинам было запрещено входить в школу и селение дай-кво. Быть может поэт не способен сосредоточиться на пленении, если не в силах выбросить из головы женщину, которую так страстно хочет его тело? Или, возможно, такое состояние его ума может воздействовать на результат пленения? Поскольку бо́льшая часть андата является отражением поэта, пленившего его, можно легко себе представить, что у более юных поэтов андат воплотится в виде распутниц и шлюх. Помимо глубоко-непристойной природы такого пленения, удержать такого андата будет тем тяжелее, чем больше лет пройдет — с возрастом мужской огонь горит менее ярко. Интересно, есть ли аналогия с женщинами.
Царапанье в дверь вернуло его назад. Он наполовину заснул в воде. Неловко встав, он протянул руки к одежде, пытаясь не пролить слишком много воды, чтобы та не затекла за решетку камина и не убила пламя.
— Да, да, — сказал он, крепче подвязав платье. — Я еще не утонул. Входите.
В комнату вошла Эя, которая что-то несла в руках, крепко прижимая к себе. В неверном свете камина его притупленное возрастом зрение могло сказать только то, что предмет напоминал книгу. Маати принял позу приветствия, подвернув мокрые рукава.
— Быть может я вернусь позже? — спросила она.
— Нет, конечно нет, — сказал Мати, подставляя стул поближе к огню. — Я только хотел смыть с себя дорожную пыль. Ну, это и есть знаменитый список?
— Часть этого, — сказала она, садясь. На ней было ярко зеленое платье целителя, расшитое золотыми нитями. — А часть — кое-что другое.
Маати уселся на широкий край ванны и принял позу любопытства и удивления. Эя протянула ему свиток, и он развернул его. Вопросы были написаны крупным четким почерком, к каждому был дописан маленький отрывок, дававший контекст. Он прочитал три из них. Два были достаточно простыми, но третий — намного более интересным. Он касался трудностей создания новых направлений и возможности заключения абсолютных структур в относительные. Вопрос придавал грамматике странное свойство, словно она предполагала, будто огонь горячий, но не утверждала это.
Интересно.
— Они все в таком же духе? — спросил он.
— Вопросы? Да, некоторые из них, — ответила Эя. — Особенно вопросы Ванджит. Мы не смогли найти правдоподобный ответ на них.
Маати поджал губы и кивнул. Абсолютное создало относительное. Что бы это значило? Он обнаружил, что улыбается, вначале не понимая, над чем.
— Я думаю, — сказал он, — что оставить вас одних было самое лучшее, что я мог сделать.
Свет огня выхватил из полумрака ответную улыбку Эи:
— Я бы так не сказала, но это было увлекательно. Сначала мы чувствовали себя так, словно крадемся на кухню за пирожками. Все хотели что-то делать, но это казалось… неправильным? Не знаю, подходящее ли это слово. Похоже мы не должны были это делать и, из-за этого, нам еще больше хотелось. И тогда мы начали говорить друг с другом, а это все равно, что мчаться на отцепившейся повозке. Мы не могли остановиться или даже замедлиться. Половину всего времени мне казалось, что мы идем по неверной дороге, но…
Она пожала плечами, кивнув на свиток в его руках.
— Ну, даже если и так, кое-что из этого может быть весьма полезным, — сказал Маати.
— Надеюсь на это, — сказала Эя. — И это напомнило мне кое-что. Я нашла во дворе несколько книг. И принесла их.
Маати мигнул, мгновенно забыв о свитке, который держал.
— Книги? Они не все сожгли? — воскликнул он.
— Не такие. Они не наши, — ответила она. — Из Западных земель. Лекарские книги. Вот.
Она забрала у Маати свиток и, взамен, вложила в его руку маленькую книгу в полотняном переплете. Один из прутьев в очаге треснул, послав вверх угольки, похожие на светлячков. Маати наклонился вперед.
Маленькие буквы, убористый почерк, чернила выцвели. Даже при свете солнца читать книгу было бы трудно; при свете огня и свечи — невозможно. Разочарованный, Маати перевернул несколько страниц, и на него посмотрел глаз. Он перевернул страницы к началу и стал просматривать их медленнее. Все иллюстрации представляли из себя глаза, некоторые вырванные из глазниц, некоторые аккуратно проткнутые скальпелем. Каждый глаз сопровождал текст, открывавший, как он предположил, его секреты.
— Зрение, — сказала Эя. — Автора зовут Арран, но книга, скорее всего, написана дюжиной людей, использовавших одно имя. Четыре-пять поколений назад на севере работали ученые, и тогда там проводили блестящие исследования. Мы, конечно, не обращали на них внимания, потому что они были проведены не нами. Но работы очень, очень хороши. А этот Арран — просто бриллиант.
— Существовал он или нет, — сказал Маати, имея в виду, что это шутка.
— Существовал он или нет, — совершенно серьезно согласилась Эя. — Я поработала с этим. Вместе с Ванджит. Мы сделали набросок. Ты должен на него взглянуть.
Маати отдал ей книгу, и она вытащила из рукава пачку бумаг. Маати обнаружил, что колеблется, брать ли их. Ванджит и приснившийся ей ребенок. Ванджит, которая во время войны потеряла так много. Он не хотел, чтобы хоть одна из его студенток заплатила суровую цену за неудачное пленение, но особенно эта.
Он взял бумаги. Эя ждала. Он открыл их.
Проект пленения, хорошо обдуманный. Разделы и связи сопровождались комментариями, в деталях освещавших каждую из них, часто с двумя-тремя заметками о возможных подходах. Андат будет называться Ясность-Зрения и будет основываться на медицинских знаниях западных целителей и женской грамматике, которую создали Маати и Эя. Даже если какой-нибудь из поэтов Второй Империи и сумел пленить этого андата, этот подход, эти описания и эти чувства были совершенно другими. Совершенно новыми.
— Почему Ванджит? — спросил он. — Почему не
