Инесса Ципоркина - Власть над водами пресными и солеными. Книга 1

В мой мозг прорываются отзвуки ощущений и… жизненных принципов? — в общем, чего-то такого, скрепляющего жизнь Викинга. Да, она убийца. Но честный убийца. Из тех, кто убивает оружием, а не росчерком на бумаге и не джойстиком в руке. Ради выживания, не ради забавы. Она испытала человеческое тело на прочность. И знает, как упорно оно сопротивляется смерти.

Наши «я» сплавляются друг с другом, преодолевая мое сопротивление и страх.

— Я тебя вытащу, — убеждает меня — или себя? — оптимист Геркулес. — Ночь только переживи. А там что-нибудь придумаем.

— Да брось, — вяло отмахиваюсь я. — На хрена оно надо — придумывать? Тащить… тяжело. Незачем. Ты что, один никогда не был? Скучать будешь?

— Скучать не буду, — грубит Дубина. — А один не был никогда. И впредь не собираюсь. Что мне здесь делать одному?

Я тоже не знаю, что ему делать. Ни одному, ни в моей компании. Поэтому молчу и болею на всю катушку.

Почему-то ноет бок. Смутно припоминаю, что меня ранили. Или нет, это Дубину ранили. Но бок продырявлен у меня. Я злюсь на Дубину за то, что у меня болит его боль. Кажется, так оно теперь и пойдет — кого бы из нас ни достали, вся добыча тут моя. И все травмы мои. Геркулес тоже это знает. И чувствует себя виноватым. Но мне пофигу его прекрасная душа. Я злюсь, как злюсь всегда, когда мне больно. Эта злость позволяет мне приподняться, цепляясь одной рукой за могучую лапу Геркулеса и другой — за мертвое дерево надо мной.

Я полу-стою, полу-вишу на этих двоих и озираю бесприютный пейзаж вокруг. Ни единой живой души, если не считать мух. Мухи здесь отборные, раскормленные, назойливые. И это неправильно. Кого-то же они жрут? Иначе с каких хлебов они так разъелись?

Я замираю от мысли: где-то рядом пустыня заканчивается. И там есть то, что кормит мух. Скот. Люди. Жилье. Вода…

Без всякой элегантности принимаю почти вертикальное положение. И попутно втолковываю Дубине, что мухи выведут нас на водопой. Значит, не придется Геркулесу разделывать мой свежий труп на бифштексы…

Зелень оазиса режет пустынное марево, словно нож — желтую пыльную портьеру. Сейчас начнется — бедуины, бурнусы, козы, костры, шатры… А как же иначе?

Вместо этого из одной песчаной ловушки мы сразу же попадаем в другую, каменную и сырую. На пути к вожделенному зеленому пятну на горизонте мы проваливаемся в подземный ход. Ход ведет в гигантский подвал. Знакомое место. Место, где мучают людей. Доводят до кондиции, нужной Главному Мучителю. Тому, от которого мы сбежали. Или другому. Все они одинаковы…

Снова знакомые декорации. Мне довелось бывать в этих подземельях — по одну сторону решеток. Дубине — по другую. И вот мы здесь — вместе. Жертва и ее палач. Если, конечно, Старого Викинга можно считать жертвой.

Но лучше все-таки не вспоминать адскую боль от судорог в умело перекрученном теле. А заодно и то, как подмастерья слушали палача, объяснявшего: колодки категории «аист» устроены так, чтобы вызывать судороги. Поэтому жертва и трех часов не выдержит, заговорит. Удобная вещь, избавляющая палача от тяжелой работы плетьми и ювелирной — крючками или щипчиками.

Какими восхищенными глазами они смотрели на хитроумное устройство, как уважительно внимали моим проклятьям, переходящим в звериный вой… И как красиво лежали на полу в лужах крови, получив по паре ударов разломанными колодками по взыскующим премудрости головам!

Пока мы тащимся по коридорам, разглядывая ржавые потеки на стенах и стараясь не говорить лишнего, чтобы не убить друг друга из традиционной ненависти тюремщика и преступника, я размышляю о заблуждениях. Обо всех заблуждениях касательно боли.

Людям свойственно надеяться на чудо — на чудо, несущее прозрение. И среди чудес, дарящих знание и силу, люди почему-то числят боль. Им кажется: адскими мучениями открывается дверца, ведущая все глубже внутрь — и одновременно все дальше наружу. Именно этот ключик в пыточных подземельях и доводят до совершенства.

Только я не знаю, что за дверцу надеялся открыть Главный Мучитель ключом боли. И кто он был, Буратино садистический, я тоже не знаю. Мне надоело ничего не знать. Мне надоело мучиться вслепую. Роль лабораторной крысы — не по мне. Между тем Геркулес — такая же крыса. И одновременно — лаборант-вивисектор.

Но мы оба собираемся найти того, кто запер нас в этих подвалах, в этих клетках, в этой судьбе. Хотя я думаю, что клетку надо просто сломать, а Дубина думает, что ее надо внимательно изучить. Забавная все-таки мы компашка…

— Стой! — говорю я и вырываю руку из хватки Дубины. — Не тащи меня. У меня ничего не болит. Я здорова.

— Ты же умереть собиралась? — осведомляется Геркулес. Первое проявление иронии, надо же!

— Не было ничего. — Мое лицо, пересеченное, будто морда енота, полосой татуировки, кривит злость. — ПОЧТИ ничего. С самого начала только одно и было. Ложь. Все он нам врет, этот козел. И про боль, и про смерть. Проверяет. Исследует. Эх, и глянула бы я ему в бело личико…

И тут мое желание исполняется. Мучительная ложь воплощается. Материализуется. Прямо из стены на нас глядит ЛИЦО.

Дубина совершает какой-то рывок — так, словно тело само не знает, собирается ли оно упасть на колени или схватиться за меч. А я… даю Каменной Морде пощечину. Качественную такую, вполне по-женски опытную пощечину. Мне хочется крикнуть: ты же обещала, сволочь! Ты обещала, что избавишь меня от себя! Я ради этого убивала! А ты лгала, лгала, как все они!

Каменная Морда замирает на полувдохе. Видно, сказать чего хотела. Но обиделась и промолчала. Вместо этого стена обрушивается, открывая вид на Бесприютный Город.

Да, знаю, знаю, это типично фэнтезийный прием: написать какое-нибудь бессмысленное словосочетание с прописной и назвать город в честь Эксцентричных Клинков или Спящих Цепей. Город Ортодоксальных Котят! Город Серафических Ниндзя! Город Куриных Эскалопов! А назови любое место по его главной особенности — и получится банальщина вроде Шварцвальда или Долины Смерти.

Но даже если написать название строчными буквами, ничего не изменится. Бесприютный Город был именно таков — пустынен и равнодушен. Чем-то похожий на зимнюю безлюдную Венецию вдалеке от вытоптанных туристами троп: стены, разукрашенные разве что стригущим лишаем облетающей штукатурки, вытесняют тело в тупики; никуда не ведущие улицы все никак не превратятся в направления; картинный вид, стоит лишь сменить ракурс, преображается в свалку или в стройплощадку. И ни одно движение не имеет смысла. На перекрестках стоишь веками, пялясь во все стороны и ощущая, как пухнет голова от бесполезности этого занятия…

И все-таки он был по-своему красивым и древним, этот город. В его зданиях сквозила и роскошь, и изящество, и нелепость — бич и гордость всех старинных городов. Он был стар, пропитан легендами и предрассудками, наполнен отзвуками и воспоминаниями. И… грязен. Чудовищно грязен и неухожен, как очень старые города.