Анатолий Герасименко - Тотем Человека

По ту сторону забора стояло древнее здание. Длинное, заброшенное, темное, оно щерилось кирпичной изъеденной кладкой, дышало гнилью из покривившихся дверных проемов, таращило глазницы окон, которые не помнили о стеклах. Когда-то здесь находился завод, или казармы, или еще что-нибудь; когда-то каменное чудовище каждое утро пожирало тысячи людей с тем, чтобы выплюнуть их к вечеру. Сейчас же это была груда строительного мусора, чудом сохранявшего форму дома.

— Безнадежно, — сказал Боб. — Они ушли уже, наверное.

Я присел на корточки. Давно спустился вечер, но с улицы через забор светили фонари, выхватывая черно-желтые картинки из фиолетовой тени под ногами. Нечто пестрое, измятое и заскорузлое валялось между булыжников. Какая-то тряпка. Что-то знакомое. Узор, где я видел этот узор? А на узоре темные пятна. Кровь, что ли. Я пригляделся. Убогий свет фонаря все же позволил различить отвратительный бурый оттенок. Неповторимый оттенок. Да, точно. Кровь. Узор…

Вспомнил.

У Дины был плащ, модный, дорогой, строгого фасона — кошки любят длиннополую одежду. Снаружи темно-синий, изнутри плащ весело переливался лазоревой подкладкой с фантазийным орнаментом. Кусок этой самой подкладки сейчас лежал у меня под ногами, и дождь не спеша размывал на нем кровавые пятна. Дина была ранена. Дина истекала кровью. Голова прояснилась, воздух стал тяжелым и холодным, и зазвенело в ушах. Тотем во мне ожил, встал на задние лапы и зарычал, оскалив клыки. Тотем чуял кровь и хотел еще больше крови. Я поднялся с корточек и пошел к ближайшему черному провалу в стене.

— Ты чего? — спросил шепотом Боб, догоняя меня. Саша вытащила из-под мышки небольшой пистолет и теперь кралась справа. Я не ответил. Боялся, что, если открою рот, то начну кричать. А кричать было никак нельзя, потому что тишина стала нашей единственной союзницей, капризной и переменчивой, и спугнуть ее ничего не стоило. Под ногами расползались битые кирпичи, перекатывалась щебенка, угрожающе потрескивали гнилые доски. Тут и там чернели лужи. Из дыры в стене воняло нечистотами и сыростью, тем запахом, который всегда поселяется в заброшенных домах, ставших приютом бомжей. Никаких бомжей, конечно, мы не встретили, у бродяг инстинкт самосохранения развит получше, чем у крыс. Но внутри здания на грязном полу повсюду валялось тряпье, разбросаны были пустые бутылки, а поодаль, у стены, помещался пустой ящик, на котором смердели остатки чьего-то ужина. Когда-то, будучи котом, я три раза подумал бы, прежде чем есть такое. Но, видно, нелегко стать доминирующим биологическим видом на планете… Мы шли чередой гулких огромных комнат, ступая осторожно и медленно. Глаза привыкли к темноте, я уже различал проплешины в штукатурке, дивился на продавленный потолок. Дом с нетерпением ждал окончательного разрушения. Интересно, бывают ли случаи перерождения у домов? Когда этот гниющий остов снесут к чертовой матери, его душа, возможно, найдет прибежище в теле новостройки… Будет ли он помнить прошлую жизнь, или это — удел хинко? Додумать я не успел, потому что увидел в очередной комнате лежащую на полу Дину. Я метнулся к ней, и тогда все началось.

Совсем рядом в воздухе пронеслось что-то маленькое и злое, а потом я услышал грохот выстрелов, будто огромным молотком били по огромной доске. В дальнем конце зала мелькнула тень. Черный. Он. Наконец-то.

Позже я много раз думал, что же заставило меня броситься за ним, вместо того чтобы остаться с Диной. Странно и страшно: твоя жена лежит раненая на полу, зовет тебя, протягивает руки, а ты бежишь мимо. Но тогда я именно так и сделал. Кровь превратилась в кипяток, сумерки рассеялись, в лицо дохнул тугой ветер. Я мчался за Черным, за добычей. Он отстреливался на бегу, но пули, визжа и хохоча, летели мимо. Со мной поравнялся Боб. Он тоже охотился, он хотел поймать Черного быстрее меня, но хлопнул очередной выстрел, и Боб, заскулив, остался позади. Я убью тебя, Черный. За Дину. За Боба. За всех. Он бежал далеко впереди, его спина мелькала в дверных проемах, но я догонял, я был быстрее и сильнее, и еще — меня вела ярость.

Вдруг Черный остановился.

Нас разделяла всего одна комната. Я захрипел, прибавил ходу — огнем вспыхнули перегруженные мышцы — и одновременно услышал крик Черного. Он вскинул руку с пистолетом и выстрелил — в упор, между нами оставалось несколько шагов. Шею обожгло. Так в школьной столовой исподтишка прикладывали нагретую в чае ложку. В этот момент вокруг все начало трещать и сыпаться — должно быть, пуля попала в какой-то жизненно важный орган старого дома. Но мы были заняты: я повалил Черного на пол и старался разбить ему голову подвернувшимся под руку кирпичом, а Черный, облапив мое лицо, силился свернуть мне шею. Что-то стукнуло по затылку — я подумал, что это Черный как-то дотянулся до головы второй рукой. Затем Черный по-кошачьи подобрался и лягнул меня, так, что я кубарем покатился по грязному полу. Оплевываясь от известковой пыли, я увидел, что потолок огромными, выпуклыми кусками рушится на нас, и что Черный лежит, не двигаясь, придавленный толстенной балкой. Здание рассыпалось, вздыхая, как умирающий великан. Это Черный убил его, пули довершили разрушение, поставили свинцовые точки в жизнях древних стен. На ноги повалилось что-то тяжелое, рука оказалась в цепких каменных челюстях. Я не мог сдвинуться с места и только лежал, осыпаемый мусором, щепками, какими-то лохмотьями — лежал, ослепнув, оглохнув, и ждал.

Но та, кого я ждал, не пришла.

Грохот развеялся, проступили обычные звуки — дальний шум машин, человеческие голоса, шаги. Кто-то брел по развалинам, но я не мог его позвать, а только сипел тихонько. Сорвал голос. Наверное, я все-таки кричал, пока меня заваливало. Наверху было темное небо, подсвеченное городской лавиной огня. Это было прекрасно. Давным-давно, лет в семь или восемь, я любил играть так: построить шалашом диванные подушки, сверху навалить одеяла, облицевать фасад книгами, завесить простыней, а чуть позже, когда наскучит мягкое убежище, тайком от себя самого двинуть ногой в секретное место — слабое место. Шалаш падал на своего обитателя, а я, вопя и брыкаясь, представлял, что погибаю под обломками, что замурован в подушечную тюрьму навечно, и что каждая подушка весит, по меньшей мере, полтонны. Затем я лежал смирно, заваленный барахлом, и упивался восхитительной смесью воображаемой трагедии и реального комфорта. Так я играл, когда бывал один — а одиночество меня всегда любило. Сейчас я словно вернулся в детство, потому что совсем не испытывал боли, лежа под обломками. Верно, сказывалась Сашина накачка, позволившая удивительным образом выжить в катастрофе… и даже устроиться с некоторым удобством. Если, конечно, можно назвать удобным положение, когда тело закручено винтом, ноги будто схвачены огромными клещами, а руку затянуло в каменное месиво. Моему покою мешали только два обстоятельства. Во-первых, постепенно, но ощутимо немели придавленные ноги, а, во-вторых, я боялся, что при обвале пострадала Дина. Потом на обломках заплясали синие отблески 'скорой помощи'. Меня нашли и стали откапывать. Я шептал, что со мной все нормально, что я живой, пробовал в доказательство встать, но меня не слушали и только покрикивали ободряюще. 'Дина, — сипел я. — Дина где? Что с Диной?' Меня не понимали. Я забился в панике, потому что из молчания моих спасителей сделал вывод, что Дина погибла.