Анна Гурова - Превращение

Я подумал о Греге и застонал, стиснув зубы. Когда этот человек, которого я видел два раза в жизни, о котором ничего не знаю, успел обрести надо мной такую власть?!

А Ники, неужели она все это время притворялась? Кем надо быть, чтобы так врать?

Будь они все прокляты! Зачем я их вообще встретил?!

Потом я начал проклинать уже себя. Во всем был виноват только я сам. Зачем я упомянул про Ваську? Если я просто, без лишних подробностей, попросил перенести Ритуальную Смерть на субботу, все так и шло бы своим чередом. А теперь все кончено. Всего одно ненужное, лишнее слово — и дверь в неведомое захлопнулась прямо у меня перед носом.

Еще несколько дней я лелеял надежду, что произошла какая-то нелепая накладка. Я не мог принять эту новую реальность — все изменилось слишком внезапно и, на мой взгляд, беспричинно. Едва успокоившись, я вытащил из разбитого телефона симкарту и побежал покупать другой мобильник, чтобы не пропустить звонок Грега. Казалось, вот-вот он перезвонит, и все будет как раньше. Но он не перезвонил ни на следующий день, ни через неделю.

О следующих трех с половиной неделях рассказывать в общем нечего — кроме того, что это было худшее время в моей жизни. Кое—как мне удалось выкинуть ненавистных упырей из головы, но вскоре у меня началась самая настоящая депрессия. Прежние припадки плохого настроения были просто цветочками по сравнению с ней. Появилось глубокое отвращение ко всему. К работе. К людям. К еде. По утрам не хотелось просыпаться. По ночам мучила бессонница, или снилась всякая муть. Я был бы счастлив увидеть любой из прошлых необычных снов, — пусть даже и с чудовищем, — но сны тоже словно кто-то заблокировал.

Прошло две недели. Мобильник Грега не определялся. Телефоны Ники с Валенком тоже — будто стерлись из записной книжки. Я затосковал. Отвращение к миру сменилось апатией. Мир существовал где-то сам по себе, а я блуждал в тумане, равнодушный ко всему. Однажды я вспомнил предупреждение Грега насчет того, что попаду в дурдом, если захочу выйти из игры раньше времени, но даже не возмутился, хотя это именно он меня из нее исключил. В дурдом, так в дурдом.

На третьей неделе я почувствовал, что достиг дна. Вся жизнь стала бессмыслицей.

Я смотрел на себя со стороны и судил строже, чем Ленка. Бестолковая, никому не нужная работа. Неудавшаяся личная жизнь. Лучшие годы позади. И зачем такому ничтожеству жить на земле? Вдобавок все начало валиться из рук. Я спотыкался на ровном месте и проваливал самые простые поручения на работе. Казалось, я обуза для мироздания, и оно скоро от меня отделается.

Наконец у меня возникло странная уверенность, что я проклят, и всем, кто со мной соприкасается, тоже будет плохо. Старый друг пригласил на свадьбу, а я не пошел, и не позвонил поздравить. И даже совесть меня не мучила. Потому что казалось — если я к нему приду, то навлеку на него несчастье.

Среди этого безбрежного уныния я вдруг поймал себя на мысли, которая меня потрясла. Я понял, что испытываю искреннюю радость, думая о смерти. Несмотря на периодические припадки депрессивных настроений, суицидальных мыслей у меня прежде не бывало никогда.

«Неужели так оно и происходит? — с искренним любопытством думал я, прислушиваясь к себе. — Неужели я в самом деле собираюсь с собой покончить?»

Похоже, так оно и было. При мысли от смерти у меня даже отступила депрессия. Умом — мне было страшно, но в то же время я чувствовал непонятное воодушевление. Да, это в самом деле был выход.

Тем временем пролетел апрель, и пришли майские праздники. Газоны усыпало мать-и-мачехой, деревья подернулись зеленью, девушки переоделись из джинсов в юбки. Даже наши институтские тетушки как-то посвежели. Только я словно застрял в прошедшей зиме. Мое прозябание и жизнь остальной вселенной устремлялись в разные стороны, расходясь все дальше. Мир был плоским, серым и бесцветным, как газетная фотография. «Из трехмерного он стал двухмерным, — подумал я однажды. — Значит, скоро свернется в точку. Ну и хорошо».

Настали выходные, и делать стало совершенно нечего. Солнечным утром первого мая я проснулся около полудня и долго валялся в постели, вяло пытаясь придумать, зачем мне жить. За окном по небу бежали облака. Несколько раз начинал звонить телефон, но я не отвечал на вызовы. Все равно это были не те звонки. А остальные меня не интересовали.

Так и найдя ни единой причины шевелиться, я решил пролежать весь день в кровати.

«Может, искупаться?» — словно шепнул мне кто-то на ухо.

— А вода-то небось ледяная, — протянул я. И сразу подумал — то, что надо.

Я вышел на улицу и пошел куда глаза глядят, словно стеклянной стенкой отделенный от весеннего, шумного мира. На перекрестке Липовой и Савушкина я увидел подъезжающий к остановке трамвай. Это был тот самый маршрут, на котором я встретил Ники. Не раздумывая, я вскочил в трамвай и жадно оглянулся, но оказалось, что почти все вышли возле ЦПКиО. Тогда я сел и уставился себе под ноги. Мне было решительно все равно, куда он едет.

Трамвай завез меня чуть ли не за город. На кольце пришлось выйти. Я спрыгнул на нагретый солнцем асфальт и ощутил дуновение морского воздуха. Через дорогу, за новенькой решеткой простиралась зеленая полоса, усаженная молодыми деревцами. Между ними по дорожкам чинно прогуливались мамаши с колясками. За ними до горизонта голубел Финский залив.

«Это же парк Трехсотлетия Петербурга, — понял я. — Тот самый, куда мне когда-то велел прийти Грег. И взять с собой плавки. Вот забавно».

Я пересек парк и вышел на пляж. Солнце жарило прямо по-летнему, но ветер дул холодный и резкий, и на горизонте над Васильевским островом наползала на край неба туча. На пляже загорало множество народу, но никто не купался.

«Зачем я сюда приехал? — спросил я себя. — Только честно!»

Но внутренний голос молчал. Видимо, просто не хотел меня пугать.

Я разделся, сложил одежду в аккуратную кучку, чтобы потом, когда ее найдут, было не стыдно перед ментами. Не спеша выкурил сигарету. И на глазах у восхищенной публики вошел в воду.

Вода в самом деле была ледяная, как ей и положено в начале мая, но не до такой степени, чтобы сразу скрутило судорогой. В любом случае, пока дойду до глубокого места, подумал я, успею к ней привыкнуть.

Финский залив не просто мелкий, а очень мелкий. Теоретически его можно перейти вброд. Так что, честно говоря, это было не купание, а прогулка. Я шагал и шагал по колено в мутной воде. Пройдя около километра, я вдруг загадал: если не найду в своей жизни смысл — обратно не вернусь!

Парк Трехсотлетия остался далеко позади. Туча наползла на полнеба, грозно синея. Дно понемногу опускалось; вода стала по пояс, потом по грудь…Я отошел уже километра на два от берега. А смысла все еще не нашел, наоборот — все, на душе становилось все тяжелее.