Александр Байбородин - Урук-хай, или Путешествие Туда…

– Ясно. Уходить Вам надо, фреа Хальм. Всей деревней уходить. А мы останемся. Бой примем. Сколько продержимся, не знаю, но ночь и день – точно. Вы за это время далеко на север можете уйти. Я Вам проводника дам. И знак для наших, чтобы приветили.

– Та куда жа мы уйдём? Как я общество уговорю? Вот така собраться, всё бросить, кто жа решится. Хозяйство жа у всех. Кажный за него держится. Мужики на подъём плохи. Кажный будет думать, что, можат, ещё и обойдётся. Сто лет в этих местах живём, обстроились, землю распахали, столь пота в неё пролили… Как жа сняться та уйти? Не можам. Не говорите дажа об этом.

– Оставайтесь. Только к утру здесь головешки будут. А пойдёте, я знак Вам для наших дам. Помогут Вам.

– Я-та пойду, всё одно пропадать. Я жа не всё рассказал. Нам виру толь за коня получилось заплатить. А за людей никакого серебра не хватит. Вся деревня в королевском закладе. До осени. Но теперь-та кто жа будет осени ждать. Всё хозяйство в казну отпишут, та и нас заодно. Толь общество с места не стронуть: мужики неделю рядиться будут, кажному в оба уха объяснять придёться, чтоба поняли. Та и тогда половина не поймёт, Вас жа виноватить будут. Позабудут и серебро ваше, и обиды от конников королевских, толь будут помнить, что из-за ваших деревня дымом пойдёт. А останетесь Вы, та и мужики, когда увидят, как кости легли, можат за вилы взяться. Вам в спину ударят, чтоба показать, значит что не при чём. Вы всё жа прохожие, а конники – власть королевская, с ними нам обязательно в замирье быть нада. Лучша Вы уходите, фреа Гхажш. Побыстрее та подальше. Уходите та йоред за собой уводите, раз ужа всё одно биться будете. Ежели уйдёте та быстро, они вас как раз к закату догонят, можат, в ночи-та затеряетесь. А мы… Спалят нас, така и стронемся, а та, можат, им некогда будет, ежели за вами погонятся.

В комнате помолчали, потом Гхажш сказал: «Ладно. Так и сделаем. Знак я Вам дам. Мы уйдём. Жаль, кузнеца нет».

– А кузнец-та зачем?

– Малого, что в спальне спит, к этой орясине приковать надо. Он у нас пленник важный, нельзя, чтобы сбежал. Бегал уже. В такое дерьмо влип, что я восемь парней потерял, его вызволяя. Но это всё равно сейчас. Ни кузнеца, ни цепи, ни времени.

– За кузнеца я сойду. Хорошего чего мне не сковать, а на цепи звено разомкнуть та обратно сварить сумею. Цепь на колодезном журавле есть. Тонкая, но руками не порвёшь. Времени надо всего-та четверть часа, пока собираетесь, управимся. Кузня-та цела. Тама и горн есть, и наковальня, и прочее всё. Дом толь сожгли.

Дальше время помчалось, как сорвавшийся с привязи бык ранней весной. В спальню ворвались Гхажш с Урагхом, и меньше, чем за одну минуту, я был извлечён из постели, вытряхнут из ночной рубашки и переодет в серую дерюгу. Ещё минута ушла на то, чтобы добраться до кузницы на окраине деревни. Урагх нёсся, не разбирая дороги, зажав меня подмышкой, словно сумку или лёгкий мешок. У колодца, на деревенской площади, он приостановился на пару мгновений, чтобы оторвать цепь. Я не оговорился, он её, действительно, оторвал. Вырвал забитый в ствол журавля штырь вместе с куском деревяшки. И побежал дальше, придерживая меня подмышкой одной рукой и наматывая на вторую длинную цепь с волочащейся за нами тяжёлой деревянной бадьёй.

Когда мы влетели в полутёмную кузницу, возле горна уже суетился кряжистый светловолосый мужик. Пока он раздувал горн, калил и расклёпывал звенья цепи, Урагх усадил меня в углу на чурбак и встал рядом, крепко держа за волосы. Прошло не очень много времени, мою шею обернули сырой тряпкой, прижали голову к наковальне, и через пару минут звона в ушах на мне оказался цепной ошейник. Второй конец цепи мужик обернул Урагху вокруг левой руки, чуть ниже плечевого сустава. Второпях они не догадались укоротить цепь, и моя привязь оказалась довольно длинной, не меньше двенадцати футов. Но Урагх лишь махнул рукой и, снова схватив меня подмышку, побежал обратно, на площадь.

На площади весь ат-а-гхан уже был в сборе. Навьюченные, как кони, орки и стояли, как кони, нетерпеливо перетаптываясь, только рукой отмахни знак, и сорвутся в стремительный, до свиста в ушах, бег. В деревенской пыли, возле колодезной колоды для поения скота, лежало обезглавленное орочье тело, и голова была здесь же, заботливо кем-то поставленная на спину трупа. Глаза у головы были широко, недоумённо раскрыты, казалось, она сейчас откроет рот и жалобно спросит: «За что меня так?» Разрубленная шея ещё сочилась, и над тёмным мокрым пятном в пыли, жужжа, роились зелёные толстые довольные мухи. Едва Урагх вместе со мной приблизился, прозвучал приказ, и орки тронулись, сначала неспешным шагом, но постепенно набирая разгон и переходя на бег.

Мне тоже пришлось бежать, но недолго. Ровно столько, сколько времени понадобилось Урагху, чтобы перевязать ножны своего кривого клинка на правый бок. А потом он вскинул меня себе на плечи. Мешка у него на этот раз не было, видно, его нёс кто-то другой. Чуть ниже шеи поперёк спины был пристёгнут плотно свёрнутый буургха, и я удобно устроился, сидя на нём и свесив ноги по обе стороны Урагховой шеи. Урагх что-то недовольно буркнул, но ухватил мои лодыжки, встряхнул меня плечами, устраивая тяжесть получше, закинул свободную петлю цепи мне на колени и помчался ровной размашистой рысью.

Клянусь! Такого необычного пони не было ни у одного хоббита! И такого быстрого тоже. Мой Толстый Дружок сильно уступал Урагху в быстроте бега. Думаю, что Скальдфильд Тедди тоже. Да и к чему хоббитскому пони быстрый бег? Хоббиты, как известно каждому, народ неторопливый. Спешить в наших краях считается неприличным. Если хоббит, взрослый, я имею ввиду, вдруг куда-то побежал, на него не будут показывать пальцем, но по лбу этим пальцем обязательно постучат. Когда он уже пробежит мимо, понятное дело. Если Вы увидите несущегося вскачь хоббита, значит, с ним произошло что-то действительно ужасное. Возможно, началась война или его собираются женить на Настурции Шерстолап. Но войны в наших краях очень редки, а Настурция Шерстолап, по-моему, всё ещё не замужем. Так что редкому хоббиту удаётся ощутить чувство стремительного полёта над землёй, когда тёплый ветер бьёт в лицо, и глаза слезятся от попадающих в них пылинок.

Думаю, что и мне больше не испытать это чувство. На своих двоих так быстро не разгонишься, а если разгонишься, вряд ли сумеешь бежать долго. Для хоббитских пони я нынче великоват и тяжёл, а на роханского коня сяду только при очень большой нужде или смертельной опасности. Потому что роханские кони злы и свободолюбивы, как варги. И для чужаков опасны лишь немногим менее. Даже со своими всадниками, что воспитывают их от утробы матери, у них отношения сложные. Подчинить такого коня, да даже не подчинить, просто подойти близко – для чужака дело почти невозможное. Разве что конь сам захочет принять дружбу всадника. Но думаю, что для этого надо обладать даром Огненного убеждения и быть «назгх Тхракатулуук[16]». Или, если Вы предпочитаете синдаринскую речь, носить на пальце Нарию, перстень с огненно-светящимся лалом.