Эндрю Николл - Добрый мэр

— Доброе утро, господин мэр.

— А. О! То есть… доброе утро, господин Гильом! — Было в Емко Гильоме что-то такое, от чего Тибо становилось немного не по себе, пусть они накануне и пообедали вместе. К тому же это дело о прекращении судейских полномочий… — Я не… Ну да. А как вы, интересно, меня заметили?

Гильом указал своей тростью на стену.

— Я увидел ваше отражение в стекле на этом маловыразительном маленьком Каналетто. Стекло, вы только подумайте! Стекло — проклятие для масляных красок. И этот Каналетто! Его картины не интереснее отпускных снимков, нащелканных каким-нибудь туристом. Вообще, картины развешаны так, что директора музея самого повесить мало.

У Тибо сложилось впечатление, что Гильом сидел здесь, поджидая случая произнести это суждение вслух. Он ничего не ответил, но, даже если адвокат был этим разочарован, то никак этого не выразил.

— Не присядете ли, господин мэр? Давайте проведем вместе несколько минут в молчаливом восхищении творениями Мастеров.

Тибо примостился на краю аннексированной Гильомом кожаной банкетки. Та издала тихий пукающий звук. Тибо молчал, пытаясь прогнать прочь мысль о том, как он сейчас выглядит, пытаясь расслабиться и забыть о себе, о том, где он, с кем он, кто он. Он представил себя обнаженным, входящим в прохладное зеленоватое озерцо, ласкающее ноги Дианы. Он погружается в воду. Он поднимает глаза и видит…

— Не кажется ли вам, что Диана удивительно похожа на эту вашу секретаршу, как ее, бишь, зовут? На госпожу Стопак?

— Нет, нисколько! — сказал Тибо. Несколько человек, рассматривающих картины, обернулись. Слишком настойчиво он это сказал. Он понизил голос до шепота, как в соборе: — И вообще, откуда вы знаете моего секретаря?

— Господин мэр, вы известный в городе человек. Все вас знают. Все о вас всё знают — а значит, и госпожа Стопак всем известна. Извините, если чем-то вас задел.

Тибо вежливо помотал головой.

Они снова помолчали. По прошествии некоторого времени Гильом сказал:

— Я часто пытаюсь представить себе, как люди воспринимают эти прелестные творения, — он указал тростью на картины. — Сегодня, когда Библия служит лишь для того, чтобы собирать пыль в книжном шкафу, сегодня, когда в школе не рассказывают о Гомере и о великих мифах, на которых зиждется наша цивилизация, — что могут сказать им эти прелестные, поистине прелестные картины? Красивая рыжеволосая девушка с чьей-то головой на блюде, обнаженная белокожая женщина в лесном пруду в окружении служанок злобно смотрит на мужчину и его пса. Что это все может для них значить?

— Возможно, для них это просто красивые картины, — предположил Тибо. — Мне кажется, можно ценить красоту и не понимая ее.

— Значит, вы думаете, что для них это просто красивые картины? Просто красивые? То есть они смотрят на молодую женщину с мертвой головой на блюде и говорят себе: «О, какая симпатичная девушка»? Или смотрят на бледную, сияющую плоть Дианы, не зная, что ее злобный взгляд сейчас превратится во вспышку божественного гнева, и она обратит несчастного Актеона в кабана, чтобы его затравили его собственные собаки, и говорят себе: «Ого, ну и цыпочка! Не отказался бы пригласить такую в кино субботним вечерком. Кстати, какая милая собачка». Так?

— Да, — просто ответил Тибо. — Что-то вроде этого. В конце концов, это действительно очень милая собачка.

Гильом вздохнул.

— Добрый мэр Крович, самое удивительное в вас — и я говорю это с подлинной теплотой и восхищением — то, что вы и в самом деле в это верите. Вы и в самом деле верите, что эти прекрасные произведения искусства принадлежат им так же, как и вам, — им, людям, которые никогда не смогут понять эти произведения и которых невозможно научить или заставить их понимать. Вы в это верите.

— Вы думаете, что это очень глупо?

— Вовсе нет. Вовсе нет, — Гильом успокаивающе повел в воздухе толстой пятерней. — Я восхищаюсь тем, что вас нет ни капли цинизма. Хотелось бы мне быть таким. Нет, правда, правда.

— Здесь дело не в глупости или цинизме. Это просто факт. Люди могут восхищаться чем-то, даже любить — и так и не приблизиться к пониманию. Они любят Бога, но не претендуют на то, чтобы его понимать. Сомневаюсь, что в Доте есть хоть один человек, который понимает свою жену, — и все же мужья любят своих жен.

— Некоторые, — поправил адвокат.

— О, большинство! К тому же я убежден, что произведения искусства принадлежат всем по праву. Я демократ.

Гильом едва сдержал смех.

— Да, демократия! Забавная идея, основанная на вежливой выдумке, будто все мнения имеют одинаковый вес и значение. Почему-то ее применяют только к политической жизни, и никогда — к слесарно-водопроводному делу, мореплаванию или переводам с санскрита. — Адвокат вздохнул, и его обширное тело заколыхалось. — Добрый мэр Крович. Бедный добрый мэр Крович, вы должны пообещать мне, что никогда не разочаруете этих людей, которых вы так любите. Иначе они разорвут вас на части. Вы станете их Актеоном. И еще пообещайте, что если вам случится наткнуться в лесу на Диану и собаки побегут по вашему следу, вы позволите мне прийти вам на помощь.

— До этого не дойдет, — сказал Тибо, — но спасибо. Если такое вдруг случится, я обращусь к вам.

Наступила пауза. Потом Тибо предложил адвокату пообедать вместе.

— Нет. Благодарю вас, но нет. Не думаю, что готов к этому, — сказал Гильом.

— Ну, тогда в другой раз.

— Да, в другой раз. — И Гильом с видимым физическим усилием протянул Тибо руку. — До свидания, господин мэр. Если вы не возражаете, я еще посижу тут наедине с Дианой.

— Да, конечно. Она ведь принадлежит и вам тоже.

И Тибо с улыбкой удалился.

Он уже почти дошел до коридора, когда Гильом крикнул ему вслед:

— Сегодня мой секретарь напишет докладную записку судье Густаву. Понимаете, о чем я?

Не обернувшись, Тибо ответил:

— Предложение пообедать остается в силе.

Он прошел назад по коридору и, в полном соответствии с предписанием на стене, отправился к выходу из музея по странному запутанному маршруту, который вел мимо диорамы «Осада Дота», мимо начерченной адмиралом Громыко карты берегов Амперсанда, и в конце концов с суровой неизбежностью подводил к сувенирной лавке.

Литературные произведения требуют описаний, но описывать эту лавку совершенно излишне. Все сувенирные лавки в музеях похожи одна на другую: сувенирные ручки, сувенирные ластики, сувенирные точилки — вещички, на которые в обычных обстоятельствах любой уважающий себя ребенок и не взглянул бы, но которые здесь, в музее, становятся желаннее, чем сама жизнь, драгоценнее рубинов, дороже всех богатств Индии. Сувенирные лавки в музеях твердо стоят на фундаменте из канцелярских принадлежностей, и только потом идут настенные календари, репродукции и умные книжки из тех, которые тетушки и дядюшки любят дарить племянникам на Рождество: книжки, рассказывающие об устройстве парового двигателя или о личной жизни пингвинов.