Дарелл Швайцер - Маска чародея

Я позвал Велахроноса — он не ответил. Я с трудом встал — ноги дрожали — и начал рыться в столах и шкафах в поисках свечей или лампы.

В конце концов я вышел в соседнюю комнату и нашел на полу мертвого Велахроноса. Он перерезал себе горло ножом для бумаги и умер, не издав ни звука — очевидно, его так испугала перспектива провести остаток жизни бок о бок со мной, что он сам отправил себя прямиком в челюсти Сюрат-Кемада.

Я застыл на месте, закрыв лицо руками. Попытался заплакать и зашелся в кашле. И все же мне удалось заплакать по-настоящему, и все мое тело сотрясалось от рыданий, когда я упал рядом с ним на колени и взял его холодные руки в свои, умоляя простить меня. Он был прав. Я совсем сошел с ума, осмелившись заявиться сюда. Я был черным магом, чародеем, и не имел права закрывать на это глаза, оставляя вопрос о чародеях и их жертвах нерешенным до скончания времен. Как мог, я воздал ему последние почести, проведя погребальный ритуал. Отыскав на кухне свечи, я вернулся, поставил их вокруг трупа и зажег легким прикосновением руки. Я просидел с ним всю ночь, пока горели свечи, зачарованное пламя танцевало у меня на ладонях, а эватимы царапались в окна и двери, стремясь добраться до моего любимого учителя. Я не заснул ни на миг. Я не оставил свой пост.

Утром я, его убийца, тихонько выскользнул из дверей, крепко зажав под мышкой свою сумку с перьями и бумагой.

Глава 6

СТРЕЛЫ ЦАРЯ НЕОКА

Домой я не пошел. Я боялся отцовского дома с его призраками и, если воспользоваться словами моего учителя, зловонием магии. И все же я любил его, единственный дом, который у меня был. С ним были связаны все мои воспоминания. Я, живой Секенр во плоти, больше не был физически связан с разумом Секенра, который существовал в доме подобно эху, отражаясь от его стен.

Возможно, так оно и было. Я боялся, что дом поглотит меня. Или ему уже удалось это сделать.

Ну и лжец же ты, Секенр, всегда готовый спрятаться за красивой метафорой. Нет, все, чего я боялся, было во мне самом.

Много часов подряд я брел по улицам в тумане и измороси, наслаждаясь собственным одиночеством, продираясь сквозь толпы служанок и окрестных домохозяек, вышедших из дома сделать покупки и посудачить с лавочниками, иноземными моряками, рабами. Один раз я почувствовал, как кто-то тянет меня за пояс, и, оглянувшись, увидел убегающего мальчишку. Он стащил у меня кошелек. Я не стал кричать. Денег там все равно не было. А если там что-то и лежало, оно было отмечено печатью магии, и вору наверняка еще придется пожалеть о своем поступке.

На узенькой, постоянно петляющей улочке резчиков идолов я постоял немного перед статуями. Здесь можно было созерцать Бель-Кемада, Шедельвендру и других богов, не платя храмовой пошлины, так как резчики, не столь проворные, как остальные торговцы, не спешили прятать идолов. Иногда бог часами разговаривал с кем-то из избранных, и на улице моментально собиралась толпа, а дела у резчиков сразу же резко шли в гору. Скульптуры, созданные в момент божественного вдохновения или после пророческого видения, раскупались практически мгновенно.

Я миновал множество павильонов, торгующих всякой всячиной, посвященной разным богам и разным ритуалам. В одном из них курился ладан, от которого поднимались густые клубы дыма, заполнявшие улицу до тех пор, пока порыв ветра не уносил их прочь. Из другого павильона, завешенного тканью, доносился монотонный барабанный бой.

Считается, что, если просто зайти наугад в один из павильонов, можно узнать божественную волю. Случайный выбор многое определит и многое откроет.

Я не горел желанием узнать собственное будущее или какие-то сокрытые тайны бытия, но почему-то почувствовал настоятельную необходимость сделать свой выбор. Иногда человек ощущает, как пальцы Сивиллы плетут нить его судьбы.

Я пожал плечами и открыл деревянную дверь первого попавшегося павильончика, даже не посмотрев, что на ней изображено.

С минуту мне казалось, что я ошибся, открыв дверь частного дома, убогого жилища бедняка. Я стоял в узком коридоре, в котором висел тяжелый запах. В самом конце его виднелась другая дверь.

Но это был мой выбор. Я закрыл за собой входную дверь и, подождав, пока глаза привыкнут к полумраку, медленно пошел вперед, опираясь о стены вытянутыми руками. Доски скрипели. Сразу под полом вздыхала река.

Открыв вторую дверь, я обнаружил перед собой невысокую лестницу с истертыми и прогнившими деревянными ступеньками.

Кто-то зажег лампу, и я был поражен, насколько странным оказался мой выбор. Дрожащий свет открыл моим глазам переплетение терновых ветвей, тянущихся из сучков в стенах, которые сами были частью рельефа, изображавшего ветви терна без листьев, но с увядшими цветами; казалось, все помещение заполняет одно гигантское темное мертвое растение, тянущееся к деревянной фигуре в центре — к обнаженному изможденному юноше, распятому на шипах: его худые руки и ноги бессильно свешивались вниз, из многочисленных ран сочилась нарисованная кровь. Но больше всего меня ужаснуло выражение нарисованного лица: не затравленность замученной жертвы, которая страдала так долго, что перестала ощущать боль, а совершеннейшее недоумение, словно деревянный юноша только что очнулся от сна и не имел ни малейшего представления, за что был обречен на подобные муки.

Свет мерцал, и казалось, что он смеется.

Я сглотнул слюну и уже собрался уходить, но звук шагов заставил меня обернуться. С потолка, звеня металлическими цепями, спустились лампы, образовавшие у подножия деревянной скульптуры круг, а вокруг ветвей и шипов сгустились тени, как бывает, когда солнечный свет струится сквозь заросли на закате, а вечерний ветерок тихо колышет кустарник.

Появилось двое танцоров в развевающихся легких накидках, совсем дети, один — в черном костюме с крыльями и в маске орла, второй — в гладко отшлифованной белой маске, напоминавшей жемчужину; сцепив руки они медленно закружились вокруг какой-то невидимой точки, и глаза орла не отрывались от безликой маски. Где-то во тьме зазвенели цимбалы. Казалось, все другие звуки растаяли в ночи кроме скользящей поступи танцоров, чей танец показался мне упорной борьбой, борьбой не на жизнь, а на смерть.

Наконец оба они пали ниц перед распятой статуей, а потом убежали прочь, закрывая лица руками — их маски остались лежать на полу, бок о бок, лицами вверх.

Кто-то потянул меня за руку. От неожиданности я чуть не подпрыгнул. Какая-то старуха, подняв лампу, светила мне прямо в лицо. Ее собственное лицо было страшно обезображено, но было ли оно изранено или изуродовано болезнью, я так и не понял.