Терри Пратчетт - Наука Плоского мира. Книга 4. День Страшного Суда

Если мы действительно живём в детерминированной Вселенной, что бы это ни значило, то каждое последующее её состояние является результатом предыдущего, включая такие несущественные причины, как гравитационное воздействие далёких звёзд или даже особенно тяжёлых бестий, обитающих на планетах этих самых далёких звёзд. Такая картина согласуется с представлениями о Вселенной, где то, что для одних находится в будущем, для других расположено слева, а то, что в прошлом, справа (неизменными фаворитами тут являются космические корабли, движущиеся со скоростью, близкой к световой). Таким образом, любое неслучившееся событие уже существует «где-то там», в какой-то системе отсчёта. Эта картина представляет Вселенную как грандиозную кристаллическую структуру, в которой будущее детерминировано точно так же, как и прошлое.

Мы считаем подобные представления столь же неудовлетворительными, как и образ постоянно делящихся Штанов Времени. Исторически некоторые из этих идей проистекают из неправильного понимания эйнштейновской концепции мировой линии в теории относительности – определённая кривая в пространстве-времени, полностью описывающая историю частицы. Одна кривая, рассчитанная с помощью эйнштейновских уравнений, – одна история, правильно? Да, это будет верно для мира, в котором есть только одна частица, чьё состояние можно измерить с точностью до бесконечно большого числа знаков после запятой, но совершенно не подходит для огромной, сверхсложной Вселенной. Если вы начнёте рисовать кривую в пространстве-времени, позволив ей развиваться по мере роста, вы никогда не сможете сказать, куда она повернёт в следующий момент, или предсказать её будущее направление. Эйнштейновские уравнения вам в этом не помогут, ведь вы не можете точно определить текущее состояние Вселенной. На детерминированную Вселенную это, как ни крути, не похоже. Просто после бесконечно долгого определения у вас будет в наличии всего одна кривая, одна мировая линия, так же как было вначале.

Столкнувшись с необходимостью выбора между двумя крайностями – миром случайностей и миром, полностью предопределённым, – большинство из нас не приходит в восторг ни от одного, ни от другого. Обе они идут вразрез с нашим опытом, хотя это ещё не доказывает, что каждая из них – заблуждение. Суть в том, однако, что теоретические модели должны объяснять наш повседневный опыт. Этот пример демонстрирует, что, если присмотреться попристальнее, вещи окажутся совсем не такими, как мы их представляем. При этом он, видимо, объясняет, как именно наши предложения вытекают из модели, даже если наша интерпретация того, что «на самом деле» происходит внутри этой модели, неверна. Считается научно доказанным, что атомы состоят в основной части из пустого пространства. Однако из этого не следует, что воспринимаемая нами прочность стола – всего лишь иллюзия. В таком случае нам надо объяснить, почему он представляется нам твёрдым. Выясняется, что пустое пространство атомов вовсе не пустое, а заполнено квантовыми полями различной силы: это и означает «твёрдый» на данном уровне описания.

Видимо, нам хочется обрести относительную независимость, некоторую вариабельность в выборе происходящего, хотя бы для того, чтобы она питала иллюзию о наличии у нас свободы воли. Приятно думать, что на соответствующем уровне описания то, что мы решаем сделать, не является всего лишь тем, что мы сделать должны.

Пугает то, что великий (хотя временами неправильно понимаемый) философ Рене Декарт, вероятно, отнёсся бы к подобному подходу с симпатией. Ведь, как всем известно, именно он поделил мир на две части: res cogitans и res extensa, то есть разум и материю. Разум (res cogitans) ведёт нас в свободном плавании, руководя телом, то есть res extensa. И напротив, тело, по мнению Декарта, оказывает на разум весьма незначительное влияние, если вообще оказывает.

Давайте рассмотрим случайности, которые произошли в жизни Декарта, разделив его мир и породив все аномалии современной интеллектуальной деятельности, от таких, как отделения искусства и науки в университетах, взаимно считающие друг друга интеллектуально несостоятельными, до просторечных описаний феноменов разума и души, противоречащих, мягко говоря, здравому смыслу. В книге «Основы биосемиотики» Дональд Фаваро рассказывает замечательную историю, наполненную глубоким смыслом. Речь в ней идёт об Аристотеле. Он написал что-то около двадцати шести трактатов, всего лишь шесть из которых в VI веке были переведены на латынь Боэцием. «Категории» и «Об истолковании» посвящены миру материи; «Первая аналитика» – разуму; «Вторая аналитика», «Топика» и «О софистических опровержениях» – правилам аргументации. Трактат «О душе», в котором разум смыкается с телом, до XIII века не переводился, целое тысячелетие оставаясь вне традиционного европейского аристотелевского корпуса, целиком основанного на переводах Боэция. Трактат был переведён в 1352 году Жаном Буриданом с арабского, поскольку все великие библиотеки в ту пору находились в Аравии и Испании, а ислам был на подъёме. Несмотря на это, трактат так и не включили в классический корпус.

Таким образом, Декарт имел доступ к «Категориям» и «Об истолковании», но не к сочинениям «О душе» и «О восприятии и воспринимаемом», в которых содержится замечательный набор связующих нитей между разумом и телом. Считая себя свободным от предрассудков, Декарт, тем не менее, был знаком лишь с частью весомых аристотелевских аргументов, поэтому разделил разум и материю. Именно это лежало в основе интеллектуального дуализма до тех пор, пока Норберт Винер не написал свою «Кибернетику», где обратная связь встретилась с машинерией.

Такая случайность, как незнание трактата «О душе» Декартом и Френсисом Бэконом, опубликовавшем в 1620 году свой «Новый Органон», опять же основывающийся только на шести переведенных Боэцием сочинений, полностью предопределило развитие европейского интеллектуального климата на следующие четыре столетия. От Ньютона до Эйнштейна физики были отстранены от осмысления информации. Уильям Шекспир, Сэмюэль Тейлор Кольридж и вплоть до Кингсли Эмиса, Джона Бетчемена и Филипа Ларкина – все они рассуждали о технике и производстве, но лишь как сторонние наблюдатели.

Два мира, разум и материя, начали сближаться только в работах Зигмунда Фрейда и Карла Юнга, хотя те не принадлежали ни тому, ни другому миру, равно как и обоим сразу. Потом, уже после Второй мировой войны, во время которой множество учёных было задействовано в сфере коммуникации, Клод Шеннон начал публиковать работы, где информация рассматривалась как количественное понятие. Вскоре появилась кибернетика, где обратная связь информации взаимодействовала с усилением и другими физическими изменениями, что приводило в итоге к изменению конечного результата. Один из примеров этого – предохранительный клапан на паровом котле: когда давление становится слишком высоким, клапан выпускает избыточный пар. Винер добавил в систему внутренний термостат, включающий и выключающий подогрев. Почти все акустические усилители также используют «обратную связь», отправляя исходящий сигнал обратно на «вход» для улучшения качества звука.