Карина Демина - Черный Янгар

Шептались.

Тыкали в спину. Смеялись. И слали отцу, сватаясь, гнилые меха.

— Я плакать. Долго. А потом быть ночь. Луна круглый. И я брать в рука нож и в лес идти. Я найти место, где дуб расти…

…он был огромен и возвышался над кронами прочих деревьев, тем и привлек птицу-молнию. Сжег его небесный огонь, оставив лишь опаленный пень, да и тот пополам треснул. Вогнала Тойву в трещину нож острием вверх и, раздевшись догола, натерев тело медвежьим жиром, разостлала по ту сторону пня шкуру. Зверя еще ее дед добыл, и сказывал, будто бы не простым был медведь.

Боялась ли она?

Самую малость. Гнев душил. Ярость.

И отступив на три шага, обратилась Тойву к той, чье имя не смеют произносить попусту. С разбегу бросилась она, прыгнула и, приземлившись на той, иной стороне, упала на медвежью шкуру.

А та потянулась навстречу, обняла Тойву нежно да и приросла к коже.

Сколько лет с той поры прошло?

Тойву не знает.

Много.

Замолчав, положила Тойву ладонь на мой лоб. И была эта ладонь холоднее льда.

— Я устать, — наконец, сказала она. — Я просить свобода. Акку слать она.

— Нет.

Я не хочу становиться хийси-оборотнем, нелюдью, что обретается в лесу, покидая его лишь затем, чтобы найти себе добычу.

Не хочу пробовать на вкус человеческую кровь.

И вынимать из груди сердца, которые позволят мне хоть ненадолго согреть собственное.

— Она звать Акку. Она прийти ко мне. Она взять шкура.

Та, съехав с голых плеч Тойву, лежала на полу. Не шкура — грязный ком бурой шерсти.

— Ты звать.

Возможно. В сердцах. В обиде.

В страхе.

— Она слышать, — Тойву ласково накрыла ладонью дрожащую мою руку. — Вести. Дать я. Она взять шкура. Я спать. Покой.

Я не собиралась плакать.

Достаточно слабости, Аану безродная.

— Она плакать, — Тойву, ковыляя, добралась до полки и сняла с нее резную шкатулку. — Она глупый. Хийси хорошо. Сила много. Мстить. Есть. Сердце тук-тук. Сладкое. Хийси все бояться.

Я не желаю мести.

Да и кому мне мстить?

Но Тойву уже не слышала, смахнув со шкатулки пыль, которая покрывала дерево столь плотным слоем, что и резьба стала неразличима, она откинула крышку. Из шкатулки появилось на свет зеркальце в серебряной оправе, почерневшей от времени. И гребень с длинными зубьями. Тяжелые серьги. И пара запястий, украшенных алыми камнями.

— Она быть свободна. От люди. От боги.

— А от себя? — я смотрела, как примеряет Тойву украшения, как расчесывает остатки волос гребнем и, повернувшись правой, чистой щекой к зеркалу, смотрит на себя.

Кого видит?

Уж не ту ли красавицу, которой не стало много лет тому.

— Он мне подарить… клясться жена сделать. И не бросать. Говорить, любит… Врать. Всегда врать. Она помни: мужчина врать. Она слушать. Жалеть. Нельзя жалеть. Мстить.

— Ты отомстила?

Тойву повернулась ко мне. И улыбка ее была безумна.

— Я прийти к ним. Много-много прийти. День. И еще день. Кровь сладкая-сладкая… и сердце. Сначала тук-тук, потом молчать. Я смотреть. Пробовать. У человек маленький, но тепло. Тойву не мерзни. Есть и радоваться.

Она убивала. Оборачивалась медведицей, возвращалась к усадьбе и ждала. Она была терпелива. И неуязвима. Ее пытались отвадить, выставляя на опушке леса богатые дары, но Тойву не желала откупа. На нее выходили, с огнем, с собаками и железом, но Тойву, уже отведавшая человеческой плоти, больше не боялась ни собак, ни стали.

Она смеялась над охотниками.

И вновь убивала.

— Его жизнь я забрать последней, — сказала она, трогая серьги.

Я же, не удержавшись, коснулась лица.

— Он тоже умереть, — по-своему истолковала жест Тойву.

— Я не буду мстить.

— Ты — нет… — алая лента запуталась в седых космах. И серебряные запястья неподъемным грузом повисли на руках. — Она смотреть. Правда, красиво?

Она гладила серебро и, вытянув руки, любовалась им.

— Ты его убила?

Янгар шел за мной.

Звал.

И клялся, что не обидит.

Я не поверила, но…

— Нет, — ответила Тойву, поворачивая зеркальце к обожженной стороне своего лица. — Сердце не есть. Горькое. Змея. Тойву не есть змея. Он сам умри. Мои раны не зарастать.

Она улыбнулась сухими губами, что некогда были сладки, как дикая малина.

— Если я не сказать им, — добавила она. — Она его жалеть?

Нет.

И да.

— Посмотреть, что он с ней сделать, — зеркальце оказывается у моего лица. В отполированном металле я вижу алую вздутую полосу, перетянутую черными нитками. Она начинается над бровью, пересекает нос и, сползая по щеке, уходит под подбородок. Полоса сочиться кровью и белым гноем. — Это навсегда.

Я понимаю.

Но я никогда не была красива, чтобы жалеть об утраченном.

— Ни один мужчина не взгляни в ее сторону, — с улыбкой произнесла Тойву.

Пускай.

Я знала лишь одного мужчину. И с меня довольно.

— Он ее убить. Хотеть, — добавила старуха.

Возможно.

— И она все равно его жалеть? — Тойву убрала зеркало.

— Нет.

Это не жалость, но…

К моей коже прилипла шестигранная монета.

…дирхем…

…подарок, привнесенный с другого края моря…

…пещеры безумной Кеннике…

…его просьба сказать хоть что-то…

…и чужие слова, которые я бросила ему в лицо.

— Позволь его ранам затянуться, — эта просьба далась мне с трудом.

— Нет.

— Да, — я закрыла глаза: слишком устала, чтобы спорить. — Акку привела меня к тебе. Но я знаю, что без моего согласия ты не получишь свободу.

Хийси не умрет, пока не найдется та, кто добровольно примет ее силу и ее проклятье.

Я помню старые сказки.

— Я спасти ее! — голос Тойву был полон гнева.

Возможно. Но разве я просила об этом?

— Я убить ее, — костлявая рука нажимает на грудь. И ребра хрустят. Когти впиваются в кожу, готовые разодрать ее. — Съесть сердце. Тук-тук.

— Но тогда ты не получишь свободу, — меня хватает на то, чтобы смотреть в глаза оборотня. Сколько она прожила? Сто лет? Двести? Больше?

Акку подарила ей долгую жизнь, но не сохранила молодость. И тело, подточенное многими болезнями, ранами, устало.

— Почему? — спросила старуха, когда я почти соскользнула в сон. — Если не жалость?

Не знаю.

Быть может, потому, что смерть — слишком высокая цена за один удар.

— Он все равно проклят, — скрипучий голос Тойву проникал сквозь сон.

Пускай. Тогда нас, проклятых, будет двое.

— Хорошо…

Я не слышу, как она уходит. Сплю. И во сне попадаю в пещеру, где чаша воды, подземный жемчуг и мужчина, который поет мне колыбельную на незнакомом языке.