Старая дева (СИ) - Брэйн Даниэль

— Не губите! — верещала Авдотья. — Я же вам верой и правдой служила, барышня-кормилица, искуплю, замолю! Сердцу же не прикажешь! Вытравлю, вырву с корнем! Не губите только!

Елизавета Нелидова, юная наивная барышня, которую столько времени водили за нос. И Вероника Маркелова, опытная, зрелая женщина, которой хватило короткого времени, чтобы разобраться в происходящем, пусть ей никто ничего толком не говорил. Наблюдательность и анализ дают много больше, чем досужая трепотня. Авдотья рыдала чистосердечно, но все ее порывы усвистят через пару дней, когда опасность минует, и я смотрела на нее, не испытывая ни капли жалости.

— То-то, злыдня, — услышала я скрипучий голос Анны с порога. — Барышня, там отец-наместник приехали. Режьте лохмы ей под корень, да пусть отец Петр ее на покаяние и забирает, пока обратно не отрастет.

Авдотья, замолчавшая при появлении Анны — та ведь могла принести любую весть о состоянии Егора, — заглушила ее последние слова невыносимым визгом. Я, с трудом удержавшись, чтобы не зажмуриться и не заткнуть заболевшие уши, едва заметно кивнула Кузьме, и коса золотистой змеей скользнула на пол, а следом, воя как над покойником, упала Авдотья, подобрала под себя то, что несколько секунд назад было ее девичьей гордостью, и низко гудела, ревела в фальшивом своем раскаянии.

— Спасибо, Кузьма, — чуть улыбнулась я. — Побудь с ней, чтобы она чего не выкинула, а после я ее отцу Петру передам. — И я обернулась к Анне: — Что отец Петр, что там Егор?

— Жить будет, — обстоятельно и коротко сказала она. — Никитке бы моему…

— Лука, коли денег привез, пусть купит ему сластей и рубаху новую, — перебила я. — Пойдем.

Я вышла, морщась от монотонного воя Авдотьи. Я не очень понимала, что мне вступило в голову, почему именно косы, но, вероятно, это был такой же всплеск не принадлежащей мне памяти, как и там, в кругу ведьминых камней. Наказание Авдотье я, не отдавая себе отчет, назначила куда страшнее, чем порка, вот только я не знала почему.

— Лошадку, — торопясь за мной, не упустила своего Анна. Авдотья как-то резко затихла, я подозревала, что Кузьма отвесил ей затрещину. — Он все лошадку деревянную просил, барышня.

— Пусть будет ему лошадка. Заслужил. — Я зашла в закуток, где лежал Егор, и остолбенела.

Лука стоял посреди закутка на коленях, прижав ладонь к щеке и низко наклонив голову, а рядом с полатями застыл отец Петр, вытянув над Егором руки, и кисти его полыхали настоящим неярким пламенем, а браслеты светились расплавленным золотом.

Я услышала, как Анна бухнулась на колени, и сделала то же самое, не сводя с отца-наместника взгляд. Пламя все разгоралось, браслеты светились ярче, это был завораживающий, парализующий круг света — и неясной радости, толкающей в грудь изнутри. Круг с четкими контурами, все, что было за ним, терялось — и Анна, и Егор, и Лука, и собственные руки я теперь уже не видела, и в какой-то момент, когда глаза мои — я даже моргнуть боялась! — начало резать сухим песком, из низкого, прогнившего потолка вышло белое, ослепившее меня враз сияние, ударило прямо в грудь Егора, растеклось по его телу полупрозрачной спиралью и быстро затухло. Отец Петр опустил руки — пламя погасло само собой — и повернулся к совершенно потрясенной увиденным мне.

— Хвала Преблагому, — кивнул он спокойно, словно для него в обычае было творить подобное чудо, — мальчонку вашего наш плотник церковный на коне подхватил, да и я в седле держусь высшей милостью. Успели.

— Я Авдотью вам на покаяние отправлю, отец, — сообщила я сразу. На самом деле я просто не могла подобрать никакие другие слова и была рада тому, что ко мне вернулся дар речи. — А где Степанида?

— Отослал я ее, барышня, — вмешался Лука, тоже не увидевший в пламени отца-наместника ничего необычного. — Больно уж убита. Кровь у вас, барышня, — он указал на собственную губу, — Анна, чего стоишь?

Я отмахнулась. Черт с ней, с разбитой моей губой. Здесь был Лука, здесь был отец Петр. От этих двоих мне очень нужно было узнать одну вещь. Немедленно и без отлагательств.

— Принеси Око, Лука.

— Да оно же… — опешил староста. — Золотой водой помоете, а зачем…

— Неси, — оскалилась я. — Отец, я устала от неопределенности. Помогите мне, расскажите, что можете. Если эта вещь… проклята, заберите ее. Вы… — Кто? Маг? Волшебник? Знахарь? Не линчуют меня на месте за такие слова? — Вы знаете, что с ней делать. Вы, но не я.

И к моему удивлению, отец Петр спорить не стал.

— Принеси Око, Лука, раз барышня велит, — мягко сказал он.

Луку, как я видела, подмывало расквасить лоб о пол закутка. Но ослушаться отца-наместника он не посмел, поднялся, обстоятельно отряхнулся и вышел. Я посмотрела на Егора.

— Пусть спит, — улыбнулся отец Петр.

— Пусть спит, — потерянно согласилась я. Я не знала, хотела ли я вообще видеть то, что видела. Это поколебало мою систему ценностей сильнее, чем все увиденное здесь раньше. Чудо и волшебство — вот они, но раз есть такое, светлое, дарящее жизнь, что есть тогда с другой стороны? — Отец, пойдем, Анна, принеси нам ужин. Живо.

Мы вернулись в зал. Кузьма при виде отца Петра поклонился низко, в пол, а Авдотья все так и лежала, вцепившись в косу. И отец Петр у нас ничего не спросил, только молча прошел и сел. Что могло удивить этого человека и были ли тайны, которые он не знал?

— Уведи ее, Кузьма, и, отец, что ей с собой на покаяние нужно? — спросила я.

— Душу грешную, — легко отозвался отец Петр. — Долго же каяться ей придется, — и он указал на косу.

— Сестру оговорила, меня оговорила, да полно, отец, пусть исповедуется, — поморщилась я и посочувствовала отцу Петру. Первый раз в жизни я поняла, в каком дерьме приходится копаться священникам, и — возможно, здесь было и несколько иначе — отпускать непростительные грехи.

Кузьма поднял Авдотью, как мешок с соломой, понес ее к выходу, и коса дохлой гусеницей моталась по полу.

— Когда, — осторожно подбирая слова, начала я, — Егор… лежал и Лука псалом читать пытался, Авдотья сказала Око принести. Лука испугался. — Да, я бы назвала его реакцию именно так. — Я колебалась, и тогда Авдотья достала нож. Он до сих пор там валяется, отец, просто я его отбросила подальше…

Брови отца Петра поползли вверх. Я такую мимику видела только у обученных британских актеров.

— Я уже была готова согласиться, но пришла Анна и ударила Авдотью кувшином по голове. — Отец Петр не сдержал усмешки. — Да, я сама порой удивляюсь этим людям… Все же: что есть Око, отец? Чего мне бояться?

Лука все не шел. Я прислушивалась — до меня доносились звуки шагов, тихий плач, тяжелая поступь Кузьмы, Анна гремела посудой, но Луки не было.

Неужели сбежал?

— В Око вложена сила его сотворителя, — произнес отец Петр задумчиво и вздохнул. — И добрая воля его. Но чего мы не знаем — добрая ли сила в Оке сем…

Я повторила про себя его слова.

— Вы полагаете, что Око как-то может навредить? Мне? Или кому-то еще?

— Я попробую объяснить вам, Елизавета Григорьевна, — отец Петр говорил негромко, словно боялся, что нас подслушают. — Представьте, что скульптор создал статую. Прекрасную, но с каким сердцем он ваял этот мрамор? Любил ли того, кого воплотил в нем, или же ненавидел, и мрак был в сердце его? Люди любуются этим творением, почитают его за шедевр и дар, но кто был тот человек, закованный в камень, и не проклинал ли создатель его каждый раз, ударяя по статуе?

Кажется, я начинала кое-что понимать. Смутно, ибо то могла быть неведомая материя, но аналогии я построить могла. Так, один из моих исполнителей пел лирические песни с долей иронии, и насмешка у него выходила лучше, чем попытка выжать из себя страдания по несбывшейся ерунде. А у коллеги был негласный протеже — исполнитель шансона и блатняка, и в его голосе каждый раз слышалась ненависть к той среде, в которой очутился герой его песен… Но люди предпочитали искренность, пусть и такую. Находились те, кому было необходимо точно такое же отношение певца, какое у них.