Клайв Льюис - Хроники Нарнии

И как вам известно, еженощно мы собирались перед лачугой, крытой соломой, разжигали огонь, и упомянутая обезьяна по имени Глум выводила из оной лачуги какое-то четвероногое, каковое не имел я возможности разглядеть хорошенько. А люди и животные падали ниц перед ним и восхваляли его. Сперва помыслил я так: наш таркаан, должно быть, обманут обезьяной, ибо тот, кто являлся из лачуги, не мог быть ни Ташем, ни каким-либо иным божеством. Когда же глаза мои узрели лицо таркаана и уши услышали всякое слово, сказанное между ним и Глумом, тогда мысли мои переменились, ибо я постиг, что сам таркаан не верит сказанному. Вслед за тем я постиг, что не верует он и в самого Таша, ибо, веруя, как посмел бы глумиться над ним?

Когда же постиг я сие, великий гнев обуял меня и удивлялся я, отчего это истинный Таш не поразит таркаана и Глума молнией небесной. И все же, скрывая свой гнев и удерживая мой язык за оградой зубов, выжидал я, желая видеть, чем все завершится. Однако вчера вечером, как известно некоторым из вас, обезьяна не вывела желтую тварь, но всем, кто того пожелает, предложено было взглянуть на Ташлана — два имени слепили они в одно, сделав вид, что и суть их едина, — да войдет в лачугу всякий вызвавшийся. Я же сказал сам себе: несомненно, это — новая хитрость. Когда же кот, войдя туда, бежал, потеряв разум от ужаса, тогда я сказал сам себе: несомненно, Таш, которого они призывали, явился, дабы отмстить за обиды. И хотя сердце мое от восторга и ужаса перед Ташем стало словно бурдюк с водой, но желание мое пересилило страх, и унял я дрожь в коленях моих, стиснул зубы, дабы не стучали, и решил, что увижу лик Таша, даже если это грозит мне смертью. И вот вызвался я; таркаан же, хотя и неохотно, позволил мне войти.

И вот вошел я, и весьма удивился, ибо узрел свет дневного светила (под коим все мы теперь пребываем), а снаружи казалось, в лачуге — тьма. Но не успел я подивиться оному чуду, как пришлось мне схватиться не на жизнь, а на смерть с одним из наших же воинов. Увидев его, уразумел я сразу, что Глум с таркааном Ришдой поставили его там, дабы убивал он всякого вошедшего, кто не был с ними в заговоре — воистину и этот воин тоже был лжец и глумитель, а не истинный слуга Таша. И возжелал я сразиться с ним, и убит был мною злодей и брошен прочь, за дверь.

И вот огляделся я и узрел небо и простор, напоенный сладчайшими ароматами. И сказал я: о боги, сие место предивное — должно быть, попал я в землю Таша. И направил я стопы свои в даль, дабы найти его.

Шел я и шел среди трав и цветов, среди всякого вида деревьев, и прекрасных и полезных вместе. И вот! Был там тесный проход меж двух скал, где настиг меня Великий Лев. Бежал он быстрее страуса, размером же был как слон, грива его — чистое золото, очи его — как золотой расплав в печи. Был он ужаснее огненной горы Лагор, и столь же прекраснее всего сущего в мире, сколь цветущая роза прекраснее праха пустыни. Пал я в ноги ему и помыслил: несомненно, пришел мой смертный час, ибо Лев (достойнейший всякого восхваления) ведает, что во все дни моей жизни служил я Ташу, а не ему; но лучше узреть Льва и умереть, чем быть тисроком, владыкой всего мира, и жить, не видев его. Однако сей Великолепный склонил ко мне свою златую голову, коснулся языком лба моего и молвил:

— Сын мой, добро пожаловать.

Я же ответил:

— Увы, повелитель, не сын я тебе, ибо служу Ташу.

Он же сказал:

— Дитя, ты служил Ташу, как мне.

И тогда, пожелав большей мудрости и постижения, преодолел я мой страх и оспорил Великолепного, говоря:

— Повелитель, разве сказанное обезьяной истинно, будто ты и Таш суть одно?

И взревел Лев так, что земля всколебалась (но гневался не на меня), и сказал:

— Это ложь. Ибо я и Таш не едины, но противостоим один другому, и слугам Таша воздаю я по заслугам, ибо ради меня и ради него творятся дела столь разные: что делается ради меня, не может быть мерзким, что же делается ради него, не может быть не мерзостным. Посему, коль скоро кто поклялся именем Таша и соблюдает клятву, ибо поклялся, стало быть, клялся он моим именем, хотя и не знал того, и я воздам ему по заслугам. Когда же кто творит беззаконие во имя мое и призывает Эслана, не меня он призывает, но Таша, и от Таша ему воздастся. Понял ли ты, дитя мое?

И я отвечал:

— Тебе то известно, о повелитель, сколь много постиг я из слов твоих, — и еще я сказал (ибо не мог я лгать): — Но во все дни моей жизни стремился я к Ташу.

— Ах, возлюбленный мой, — молвил Великолепный, — когда бы стремился ты не ко мне, путь твой был бы не столь долог и прям. Ибо к чему стремишься, к тому и приходишь.

И дыханием своим он утишил дрожь в членах моих, и встал я на ноги. И не много было слов после этого сказано, но предрек он мне, что я вновь встречусь с ним, и что путь мой лежит ввысь и вдаль. И обернулся он золотым вихрем и вдруг исчез.

И вот, о короли и королевы, я блуждаю по сей земле, дабы вновь увидеть его, и великое счастье поразило меня так, что ослабел я телом. И величайшим я почитаю чудом, что меня он назвал возлюбленным, тогда как я воистину пес шелудивый…

— Вах! Что ты сказал? — гавкнула одна из собак.

— Сударь, — сказал Эмеф, — это всего лишь калормен-ский оборот речи.

— Не очень-то мне нравится такой оборот, — ответила собака.

— Ничего страшного, — возразил пес-вожак. — В конце концов, мы же ругаем наших кутят паршивыми мальчишками, когда они не ведут себя должным образом.

— Это точно, — согласилась собака, — А девчонок называем с…

— Тихо! — воскликнул пес-вожак, — Это слово не произноси. Помни, где ты находишься.

Но тут Джил воскликнула: «Ой! Кто это?» Все обернулись и увидели изящное серебристо-серое четвероногое существо, довольно робко приближающееся к ним. Долго они пялились на пришельца — наверное, можно было успеть досчитать до десяти, — пока кто-то не воскликнул: «Так ведь это же Глуп!»

Никто из них не видел ишака при свете дня да без львиной шкуры, теперь он стал неузнаваем. То есть стал он как раз таким, каким и был: симпатичным ишачком с такой мягкой серой шкуркой, с такой нежной честной мордахой, что любой, увидев его, сделал бы то же самое, что Джил и Люси, — бросился бы ему навстречу, обнял бы за шею и расцеловал в нос и уши.

Когда же его спросили, где он был, он ответил, что вошел в дверь вместе со всеми, но, по правде говоря, стоял в сторонке, подальше от Эслана. Потому что, увидев настоящего Льва, так устыдился всей этой глупости с переодеванием в львиную шкуру, что не смел поднять глаз. А потом, увидев, что друзья его двинулись на запад, и к тому же пощипав травки («потому что я в жизни не видел такой сочной травы»), он набрался храбрости и пошел следом.