Инесса Ципоркина - Власть над водами пресными и солеными. Книга 2

— Ага. Всю жизнь разборок боюсь. Не ущерба, не драки, а разборок вообще. С воплями, с оскорблениями, с игрой на понижение. В детстве переела.

— Не посмеют, — убежденно говорит Константин. — Как цыпочки, изжарят другую рыбку до положенной кондиции и принесут с поклонами.

— Я, конечно, не знаток… — осторожно замечаю я.

— Зато я знаток! — смеется он. — Ты еще не поняла? Позволь представиться: повар. Шеф, критик и эксперт. Страшно?

Откровенно говоря, со словом «повар» у меня только две ассоциации — бабенция в крахмальной трубе на голове и грязно-белом фартуке и Ричард Гир в фильме "Осень в Нью-Йорке". Второе мне подходит.

А ведь совсем недавно объясняла Герке, что делить профессии на престижные и непрестижные — наша отечественная традиция, и традиция порочная. Что хороший профи и умный человек — вне дурацких установок на престижность-непрестижность. Ай-яй-яй, тетя Ася, ай-яй-яй. Что ж вы врете, как в рекламе стирального порошка какого?

Да не вру я, не вру. Просто не в силах изгнать из своего сознания глубоко советскую девушку, считающую: рыцарь-слесарь Гоша из фильма "Москва слезам не верит" — сказка, а пьяница-слесарь из соседнего подъезда — самая что ни на есть правда. Правда жизни. И приличные мальчики учатся в вузах, а неприличные — в ПТУ и техникумах. Потом все как-то спуталось, оказалось, что жизнь сложнее, мальчики — проще… Но дурацкая формула так в мозгу и осела. Так что прости меня, милый, за сверкнувшую над твоей головой огненную надпись: "Выпускник кулинарного техникума!" — это всего лишь дань безвозвратно ушедшей мне, девчонке из средней школы, которая точно знала, где искать свое девичье счастье, а где не стоит…

Впрочем, Ричарда Гира уже теснил широким плечом Жан Рено, красуясь в белом фартуке в "Истории любви", — и огненная надпись зашипела и растаяла, будто льдинка на сковороде.

— И ты с высоты своей квалификации поставил их на уши? Чтоб не мухлевали? — расхохоталась я.

— Сама понимаешь, — развел руками эксперт и критик, — нет у них другой мотивации хорошо готовить, кроме моих придирок. Конкуренции здесь отродясь не нюхали, ордам приезжих жрать негде. А уж заведениям, которые с видом на Большой канал, — тем вообще лафа. Каждый день наивные, романтически настроенные красивые девушки тащат сюда своих кавалеров. А кавалеры, очарованные своими красивыми девушками, едят все, что на столе окажется, с костями и плавниками. Спасибо, хоть бамбук не трогают, — и он задумчиво поправил ветку в букете посреди стола.

Я представила себе «кавалера», методично перемалывающего челюстями иссохшее филе, обтянутое пупырчатой кожей, украшенное по периметру серыми растопыренными плавниками с вязальными спицами костей — и содрогнулась. Дракон с усмешкой на губах наблюдал. Потом продолжил:

— И где-то раз-другой на тыщу туристов заявляется синьор Фигура де ля Стронцо* (Буквально "статуя из дерьма" (итал.) — итальянское ругательство — прим. авт.), которому и то не так, и это не эдак. Ему подавай не разогретое, а свеженькое. И чтоб не заветренное, и на зубах не скрипело, и не горчило, и не расползалось… Одно слово — говнюк. Естественно, мое появление никого здесь не радует…

— А ты хорошо знаешь итальянский? — перебила я нахмурившегося сеньора, гм, Стронцо.

— Ну, чтоб дать им понять, чего их стряпня стоит, — на это меня хватит. Но экскурсий водить не проси — не потяну!

— А! Так ты только скандалить по-итальянски мастак! — догадливо закивала я.

— А что, разве этого недостаточно?

Наконец-то. Нам несли заказанную — уже дважды — чертовщину. Ну, то есть морского черта. Или может, не черта, а лешего. Кикимору адриатическую. Я, доверившись Константину, позволила сделать заказ и на мою персону. Все равно меню было на итальянском. Дракон по-хозяйски оглядел блюдо, вальяжно кивнул — и обед был сервирован с поразительной быстротой. Кажется, нас все-таки зауважали. Не только на Канале Гранде зенки лупать горазды, но и в морских чертях толк знают. Или как она там называлась, нечисть местная, жареная.

Восхищенная драконьей непреклонностью, я в тот день не отказала себе в удовольствии — затащила своего спутника еще в пару кафе… ну хорошо, хорошо, баров. Надо ж было проверить его познания в искусстве смешивания коктейлей, его способности сомелье и вообще… убедиться, что он есть. В результате я обнаружила себя под куполом синей-синей венецианской ночи в дымину пьяной. Собственно, никакая то была не ночь — зимой вечереет рано, город был полон туристов, а гондольеры еще заводили при виде прохожих свою шарманку "Прего, гондоля, синьоре, гондоля!" Но вела я себя, как распоследний ночной гуляка. И кажется, даже порывалась петь.

Хотя Венеция совершенно не располагает к гульбе. То есть сегодняшняя Венеция не располагает. Были, конечно, времена, когда все эти окна светились, словно драгоценные камни, когда за каждым оконным переплетом, по мозаичным полам под резными потолками дефилировали дамы и кавалеры, хитро улыбаясь друг другу одними глазами, когда болтливые служанки чайками летали по улицам, разнося недозволенную любовную почту, а прачки полоскали белье и образ жизни хозяев вот в этих (довольно грязненьких — но не грязнее венецианского образа жизни!) каналах.

Как же это было прекрасно, когда, выбегая из шелушащегося, точно от кирпичной экземы, переулка на пьяццу-не пьяццу, а так, пьяццетту, которая и ведет-то в две подворотни и к одному причалу с кофейный столик размером, можно было поднять глаза — и увидеть: в высоченном стрельчатом окне стоит, печально свесив парчовые рукава и светлые косы, белотелая дева, давно созревшая для внимания кавалеров в баутах и для помощи востроглазых горничных-сводней…

И пускай время от времени в темном, тесном, отнюдь не благоуханном переулке поутру обнаруживалась карминная лужа, уже темно-бордовая по краям, несмываемая и страшная… А тела нет, как и не было. Видно, еще один упокоился на дне канала, под свинцово-зеленоватой водицей. Был ли он всем задолжавший игрок, нахальный болтун, бессовестный развратник — или и первое, и второе, и третье, все вместе? Или просто был он франт, увешанный драгоценностями, в узорном камзоле и в туфлях с серебряными пряжками — да и попался лихому человеку под вострую скьявону* (Узкий меч с витой гардой, бытовавший у долматских славян, а позже ставший популярным среди наемников в венецианской пехоте — прим. авт.)? Неизвестно. Упокой, господи, его душу под венецианскою волною…

А теперь город плывет под равнодушными небесами, тихий и обескураженный, словно бумажный кораблик, брошенный малышней в холодной серой луже на произвол ветров и водостоков. И нет у него надежды дотянуть до завтрашнего утра и снова обрести капризного, бестолкового, жестокого — да хоть какого-нибудь — хозяина. Мне стало так жалко Венецию, что я едва не расплакалась. И только мысль о том, как глупо выглядит моя сентиментальность, удержала меня от излияний. Или, если быть откровенной, от хлюпанья носом в плечо Дракону. От высокопарных рассуждений на исторические темы. От всего, что выглядит вполне уместным, когда ты словно паришь в воздухе, а мир вращается вокруг тебя, вслушиваясь в каждое твое слово, — и оказывается полной ахинеей наутро, когда земное притяжение возвращается, а вселенная отворачивается, занятая своими делами и безразличная к пьяным откровениям одинокой человеческой души.