Татьяна Мудрая - Мириад островов

— Даже если он так тёмен.

— «Чёрна я, дочери иудейские, черна, но и прекрасна». Гали, ты не замечала за собой расизма?

— Откуда такое слово подцепил?

— Чего от вас, рутенцев, не нахватаешься.

— Ну…Орри и вообще полукровка, пожалуй. Как матерь Каллиме и мама Кастро.

— А ты сама?

— Русская, украинка, белоруска, подо всем этим ещё и вольные татарские гены играют. От прабабушки с женской стороны.

— И что — хуже с того сделалась? Так не хули таких, как ты, в мешалке сотворённых. Впрочем, вот как раз Орихалхо — чистая соль Верта, как у нас говорят. Сухопутные вертдомцы, пожалуй, тогда плоть нашей земли.

— Кровь же…

— Короли, властные жертвователи. Вообще все, кто отдаёт себя.

— Барбе, я что, так глупа, что ты вечно подаёшь мне уроки?

— Так умна. Дурням никакие штудии не помогают. Но невежественна до крайности — слушать и то умеешь лишь приходящееся по нраву. Вот подумай на досуге: что следует из русской категории прошедшего времени? Совершенно невообразимой: она лицо показывает. Род и пол.

Отложил свою «Ал-Лауд», свою великую лютню, в сторону. Закутался в одеяло. Повернулся на узком ложе так, чтобы юные звёзды в лицо не заглядывали, вытянулся в струнку у самой стены — и тотчас крепко заснул.

«А, ты ревнуешь?»

Гоген. Судьба, чем-то похожая на её собственную.

Авантюра четвертая

С обстановкой в их келье оказалось просто замечательно. Особенно когда взошёл лунный серп, принявший в свои серебристые объятия два узких ложа и третье за арочным проёмом, Т-образное распятие на стене, подвесной рукомой с двумя дудочками, широкий керамический таз и тумбочку, в недрах коей — о радость моя нежданная! — таился небольшой прогулочный камешек.

На следующее утро, задолго до того, как спящий Барбе впервые переменил галс, молоденькая сестра по имени Кастель постучалась в дверцу.

— Мать аббатиса считает, что сэниа уже успела помолиться наедине, так что умывайтесь и пойдемте со мной. Потрапезничаем чуть позже и прямо в поле. Мэса Орри уже там, со своими родичами.

— А мэса Барбе не надо будить?

— Похоже, он сильно притомился после вчерашнего, да и руки беречь надо.

— Может быть, и не омываться, коли уж с самого раннего утра пачкаться собралась, — проворчала Галина, но деваться было некуда. Сама вчера напросилась.

Небо местами бледнело, местами стыдливо розовело: облачка тянулись по нему легчайшей пеленой, слишком тонкой, чтобы скрыть звёздное хулиганство прошлой ночи.

Заспанных монахинь, числом ровно два десятка, выстроили в ряд позади главного строения и вручили мотыги, которые пожилой серв подвёз на телеге.

— Вот, — сказала приоресса. — Решено было разделать две гряды и посадить на плацу бурак и топинамбур. А то вам всё цветочки.

— Терновые, — хихикнул кто-то в строю. — И ягодки тоже.

— Благая мать Кастро, — отозвалась налитая телом монашка рядом с Галиной. — Вы представляете себе, как противник пойдет в атаку сквозь ряды вашей свёклы и этого топи… хм? Если спереди через настоящие топи прорвётся, а сзади — через морян и саженные колючки.

— Должна вам указать, что у сестёр-садовниц весь сарай забит использованным сортирным камнем, — строго ответствовала приоресса. — Так что при случае всех в дерьме потопим. А ну, вперёд! Мотыжим от стены до трапезы с перерывом на утренницу. Сытое брюхо к работе глухо.

Женщины разбили пространство на участки и вонзили лезвия в каменистую почву. Как с облегчением поняла Галина, выбрасывать камешки и осколки костей было не нужно. Известь и кальций, можно сказать, полезная добавка. В тени ей показалось прохладно, но работа быстро поддала ей жару и веселья.

— А что тут у вас разговоры такие — военные? — спросила она соседку слева. Ею оказалась та самая приятная толстушка.

— Стратегический субъект, — отозвалась та. — Ну, в общем, тут библиотека уникальная, племенные, то есть родословные книги, а все мы вроде как сводная королевская родня по её величеству Зигрид. Она ж послушница-бельгардинка была. Вот её собственный Кьярт и прислал нам на поселение малое племя ба-нэсхин: мужчин, женщин и малых ребяток. Все ратники, от колыбели начаткам битвенного ремесла обучены. Каждый Божий день тренируются, включая посты и разговения. Теперь со всех сторон нет приступа.

— А летуны как же? С воздуха?

— С воздуха им всем неинтересно, — пробормотала монашка.

Продолжения не воспоследовало: приоресса рявкнула контральтовым басом, и толстушка вгрызлась в грунт с прытью венерианского лунохода.

Галине пришлось поднажать — она слегка боялась потерять собеседницу из вида. К её большому удивлению, работа оказалась нетрудная: мотыга, к которой она успела приспособиться вчера, прямо-таки сама ходила в руках и всякий раз отбивала от монолита добрый ломоть глины.

— А для чего сеем?

— Не сеем — садим. Клубни и рассаду. Первый урожай в середине осени, бо на диво ждётся тёплая. Корм для лошадок, ясно тебе? Ведовки так указали.

— Ведуньи? Ведьмы?

— Не вем, как по-вашему, а у нас ведовки благие, а ведьмы для чёрной работы.

И пошла махать дальше.

Когда солнце окончательно оторвалось от горизонта, девушки распрямили спину и закрестились на него со всей истовостью, на какую были способны.

— Гали, что-нибудь подходящее знаешь? — спросила, подойдя, приоресса. — Рутенское. У нас новициате в её первый день особая честь положена — ранние хвалитны возносить.

— Я ведь ничего такого не помню, и голос ведь не как у моих друзей, — ответила Галина.

— Так-таки и нет? С нашей сестры и малого хватит, — сказала соседка справа, тоненькая, смуглокожая.

Галина задумалась. Стихов она в своё время знала много, но сама не могла выдавить из себя ни строчки даже в те времена от двух до четырнадцати, когда все дети одержимы повальным рифмоплётством. Она медлила — не зная, как сказать об этом, боясь разочаровать новых товарок. Да в самом деле: кто она для них?

Но в тот момент, когда она уже открыла рот, чтобы извиниться, нужные слова пришли вместе с напевом: точные, округлые, ясные.

— Это сочинил землянин, чье прозвище совпадает с именем вашего мужского ордена. Франческо Ассизец, — тихо проговорила она. — Написал он это на итальянском диалекте, но я только по-рутенски и знаю. Это уже другой человек перевёл: был такой Ельчанинов. И то едва половину помню. Вот.

Она резко выдохнула воздух, а потом начала, как все неопытные певцы, сразу, даже не распеваясь:

Хвала Тебе, Господь, в Твоих твореньях.Ты создал Брата-Солнце, что сверкаетМогучим блеском с неба, день даёт намИ образ Твой напоминает видомВ своём закате — смерти — и восходе.

Хвала Тебе за Месяц со Звездами;Как ясно с неба льют они сиянье!Хвала Тебе за Ветер, Воздух, Небо,За Облака, за всякую погоду,Что Ты даёшь как знак земного братства.

Хвала за кроткую сестрицу нашу Воду,Звенящую, прозрачную, как слёзы.Хвала Тебе за то, что братец ПламяТвоим веленьем освещает ночи,Такой красивый, яркий и могучий.

Хвала Тебе за Землю, нашу матерь,Которая нас на себе покоит,Копытом и подошвою ранима:Но всё же нам плоды свои приносит,И травы разные, и пестрые цветочки.

За Смерть хвалю Тебя, Пресветлый Боже,Сестру могучую, которой не избегнетНикто живущий. Горе тем, кто встретитЕё в грехе, но кто свой Путь исполнит —Тех встретит Смерть, раскинувши объятья.

— Вот, — сказала она беспомощно. — Только не надо запоминать: я добрую половину сходу сочинила, а другую переврала.