Вероника Иванова - Звенья одной цепи

— Представлен к увольнению в связи с необратимыми изменениями телесной плоти…

Если бы я знал заранее, что меня ожидает, не согласился бы исполнять отцовскую волю. Ни за какие посулы. Понимаю, почему Лоран Мори умолчал о неминуемом исходе сопроводительского века: рассчитывал успеть перевести меня на другую службу. Понимаю, но простить не могу. И добро бы каждый из нас уходил в одно и то же время, так нет, кто-то ухитрялся задерживаться едва ли вдвое больше положенного. Везение, Боженка его раздери! Простое везение. Будь у меня больше дней в запасе, разве я упустил бы все представившиеся шансы? Да никогда в жизни!

— Приказ об увольнении подписан управителем Сопроводительного крыла нынешнего дня семьсот тридцать пятого года от обретения Логаренского Дарствия. Вам будет выдана заверенная печатью Наблюдательного дома копия.

— Не стоит утруждать писарей.

Женщина оторвала взгляд от бумаг.

Что проку в свидетельстве о бездарно потерянных годах? Личное удовлетворение и только. Любой мало-мальски сведущий человек не примет на достойную службу сопроводителя, уволенного по указанной причине. Всё, о чём ходят легенды, присутствует в нас лишь благодаря стараниям Цепи одушевления, а когда подходит срок и тело больше не может принимать в себя усиливающие зелья, мы перестаём чем-либо отличаться от прочих людей. Если говорить строго, скоро тот же капитан патруля городской стражи будет выглядеть в поединке предпочтительнее, чем я, потому что хорошо изучил пределы своих возможностей, дарованных от рождения и взращённых долгими занятиями.

Да, меня тоже учили. Но учили в расчёте на повышенную гибкость и прочность связок, на остроту зрения, превышающую обычную в несколько раз, на способность держать удар столько, сколько потребуется, а не сколько может выдержать нежная человеческая плоть.

Я встал, отстегнул от пояса ножны и положил бракк на стол.

— Имеющиеся при вас вещи не обязательны к сдаче, эрте Мори, — предупредила сереброзвенница.

— Я не хотел бы оставлять их себе.

Она рассеянно кивнула, но вопрос всё же прозвучал. Хотя и не из её уст.

— Позволите узнать почему?

Я с самого начала предполагал наличие в кабинете некоего третьего лишнего, но не видел этому разумного объяснения. Что может быть обыденнее и бесполезнее, чем проводы отслужившего своё сопроводителя? Он ведь больше не представляет собой ценности как воин, единственное стоящее качество, которое осталось при нём, это умение наблюдать, только соглядатаев на дарственной службе и так чересчур много, а разведчику всё же потребны большие телесные возможности, чем остаются в распоряжении уволенного. Однако когда невидимый ранее участник беседы вышел из кабинетной тени на свет божий, одна причина его появления наведалась мне в голову быстро и без колебаний.

Даже в отсутствие багряно-белого мундира пеговолосый узнавался сразу, наверное, по впитанной в кровь привычке оказываться центром внимания и почитания независимо от места и заполняющих его людей. Казалось бы, явление золотозвенника без всех регалий не сулило какой-либо особой опасности, но явственно обозначенное намерение оставаться в стороне от происходящих событий настораживало не менее сильно. Он не мог узнать, что перед смертью безрукий калека успел проронить несколько слов. Не мог. Но если узнал…

Интересно, какое наказание полагается за утаивание сведений?

— Ведь в вашей жизни не случалось ничего такого, что хотелось бы забыть.

Он верно угадал мотив отказа. Впрочем, если бы ещё пару дней назад подобная проницательность в отношении моих поступков показалась бы мне странной и обидной, после случая с Атьеном Ирриги я больше не питал слепых иллюзий. Всё, о чём я думаю, написано крупными буквами у меня на лице? Пусть. Но тогда к чему вы задаёте всё новые и новые вопросы?

— В ней не было ничего, что хотелось бы помнить.

Пеговолосый криво улыбнулся, и только сейчас я понял, что мышцы его лица, видимо, когда-то были повреждены, потому что в коротком взгляде, брошенном в мою сторону, мелькнула отнюдь не ехидная улыбка.

— Эрте?

Рука золотозвенника в ответ на почтительное обращение неопределённо качнулась, словно взбалтывая воздух, однако для женщины в чёрном мундире этот жест означал вполне чёткое приказание, потому что блондинка аккуратно сложила бумаги в папку, дёрнула подбородком, обозначая поклон, и покинула кабинет.

Пеговолосый расстегнул верхние пуговицы камзола, лилового в цвет мебельной обивки и занавесей, опёрся о краешек стола и катнул бракк вперёд-назад по сукну.

— А я-то удивлялся, почему вас не испугало подобное оружие… М-да. Нужно было навести справки заранее.

— Можно задать вопрос?

Он подумал и кивнул:

— Можно. Единственный и последний. Потом спрашивать буду только я.

Собственно, после такого предупреждения можно было и промолчать, но глупо не воспользоваться предоставленной возможностью.

— Я смогу быть свободным по окончании этого разговора?

Пеговолосый снова улыбнулся:

— Чем Боженка не шутит? Но лично я надеюсь на обратное.

Вот оно. Именно то, что я и хотел знать. То ли события странной ночи подтвердили свою важность, то ли в привычку «багряных» входило тщательно прибирать за собой, а значит, избавляться от всех возможных свидетелей, способных разнести вредную молву. В сущности, меня не успокаивало ни первое, ни второе, зато знать источник злоключений всегда полезно. На будущее. Если, конечно, оно наступит.

— Да, у вас нет причин доверять мне и моим словам. А как насчёт желания?

И это он знает. Должно быть, участвует в подобных беседах ежедневно и еженощно. Может, даже в этом самом кабинете.

— Хочу ли я доверять?

— Да, хотите?

Трудный вопрос. Лукавить, а тем более нагло врать не стоит. Но в чём заключается моя правда? Я долгие пятнадцать лет, включая годы обучения, следовал наставлениям и приказам, не подвергая их сомнению, а в конце концов и вовсе едва не разучился сомневаться. Чувствовал ли я себя при этом несчастным? Нет. Исполнять приказы легко, хотя и не всегда приятно. Возможно, я и дальше согласился бы на послушание, но… Золотозвенник спросил совсем о другом.

— Да.

— А верить?

— А я и так верю.

Он чуть наклонил голову, словно это позволяло лучше вглядываться в моё лицо.

— И во что же? Поделитесь, будьте любезны.

— В справедливость Божа и ветреную милость Боженки. В рассветы и закаты. Верю, что вы скажете мне лишь то, что захотите. А ещё верю, что отвечу на все ваши вопросы, но только то, что смогу.