Юлия Андреева - Ветер из Ига

Князь понюхал руку, которой только что щупал пульс на шее девушки, рука пахла осенними листьями.

Уже ничего не опасаясь, Ким-Дзатаки перевернул девицу на спину, погладил по лицу, убирая назад слипшиеся волосы, теперь запах листьев сделался настолько сильным, что князь ощутил себя в русском осеннем лесу или парке и даже увидел осенний Михайловский.

«Что за наваждение?»

Он хотел было уйти, но какая-то неведомая сила влекла его к чумазой пленнице так, словно перед ним лежала не оборванная, грязная нищенка, а сказочная принцесса. Сколько же ей было — десять? Тринадцать? Пятнадцать? Горе и лишения могут преждевременно сделать ребенка взрослым или даже старым, наградить седыми волосами. Дзатаки провел ладонью по лбу, и она начала благоухать осенью, отер руки о штаны, и его одежда тут же ответила нежным ароматом осенней листвы.

«Низкое давление, больное сердце, полное истощение организма, — подвел он итог осмотра, стараясь не смотреть на девушку, чье непостижимое очарование пугало его. — Если сын послал гонца в Киото, и тот не очень спешит, добраться ему три дня, плюс еще три — привезти лекаря. Можно, конечно, попробовать вызвать своего врача из ордена, но это может показаться подозрительным, да и как объяснить, как я отважился напасть на клан ниндзя, да еще и забрал оттуда, можно сказать, живого свидетеля? Для собственной безопасности следовало говорить синоби. — Ким почесал в затылке. — Незадача. С другой стороны, в ордене девку проколют чем надо. Может, еще и на ноги удастся поставить. Как говорится, враг моего врага мой друг».

Он бросил взгляд на распростертую у его ног девицу, вновь ощутив мощное желание остаться с ней.

«Нехорошо вот так держать в клетке беспомощную девушку. Должно быть, ей и так досталось от синоби, а мы спасли и снова посадили на цепь. Весьма стыдно получается. — Он присел рядом с пленницей, вглядываясь в черты ее лица. — Да она красавица, — мелькнуло в голове Дзатаки. — Не зверь, не дикарка, а настоящее совершенство! Нужно отдать приказ немедленно помыть ее и перенести в замок. Должно быть, это ребенок из какого-нибудь самурайского клана, может даже сестра моей крошки. Сестра, а мы с ней так по-хамски обращаемся».

Он наклонился к лицу девушки, аромат прелых листьев удивительным образом заводил Кима, заставляя его дышать чаще, втягивая в себя осенние ароматы запоздалой любви. Или это ему так показалось. Ким воровато оглянулся и, задрав девке грязную истлевшую рубаху, прильнул к ее избитому, грязному телу, нежно целуя разбитые, припухшие справа губы.

Секунда, и он сам не понял, как слился с ней в одно целое, втекая в нее и отдавая толчок за толчком свою энергию или свою жизнь. В какой-то момент Ким с удивлением и радостью обнаружил, что глаза девушки приоткрылись, она внимательно поглядела на усиленно двигающего бедрами даймё, и тут же он взорвался в нее, заставляя прежде безучастное тело выгибаться под ним, отчаянно впитывая энергию жизни.

Ким-Дзатаки очнулся, услышав шаги в саду, и успел кое-как привести свою одежду в порядок, когда дверь зверинца открылась. На пороге стоял Хаято.

— Отец? — Глаза юноши округлились. — Он окинул с ног до головы фигуру даймё, переводя взгляд на вновь потерявшую сознание девушку и затем снова на отца. — Что вы делаете здесь? — Он закусил губу, правая рука легла на рукоять катаны[17].

— Что делаешь ты?! — Ким-Дзатаки повысил голос. — Что делают твои слуги, если за две недели пребывания у нас пленницы вы не догадались ни помыть, ни переодеть ее! Враг моего врага мой друг! — повторил он для сына вслух, стараясь не глядеть ему в глаза и сгорая от стыда за содеянное.

— Ты хочешь сказать, что я могу перевести ее в замок? — не понял сын.

— Давно уже должен был! — Ким пытался скрыть свое смущение за агрессией. — Посмотри, у бедняжки сердце еле бьется, не сегодня завтра преставится, а ты все видишь, а не можешь замкового доктора кликнуть. Сам не в состоянии, мне бы сказал. Или ждешь, что она подохнет здесь? Ты этого хочешь?! — Ким-Дзатаки боком выбрался из клетки, опасаясь приближаться к сыну, аромат осенних листьев теперь исходил от его одежды и тела с такой остротой, что голова несчастного даймё кружилась, и в этой самой голове была одна мысль — убить проклятого ублюдка и остаться наедине с ней.

Он потрогал свои мечи. Хаято стоял на расстоянии удара, очень удобно. Ким ясно представил, как рассекает тело юноши, отчего по его животу прокатилась волна сладостного возбуждения.

— Признаться, я уже послал за одним человеком в Киото. — Сын сдержанно поклонился. — Это лучший специалист по синоби, который служил у самого Ода Нобунага, но если вы не возражаете, я пригласил бы и нашего врача.

— Не возражаю. — Ким-Дзатаки смерил «сына» высокомерным взглядом. — Не возражаю, чтобы ты оказал наконец помощь пострадавшему. Своей головой думать надо!

С этими словами он покинул зверинец, заметив напоследок, как кланяющийся ему на пороге сторож втягивает ноздрями запах прелых листьев, пропитавший Кима после секса с девушкой.

Глава 16

Два медведя

Самурай, всецело принадлежащий какому-нибудь одному клану, не может написать книги, прочтя которую, любой воин или даймё скажет, что это написано о нем или о том, каким он должен и хотел бы стать.

Истинную книгу самурая может написать только ронин, не имеющий ни хозяина, ни религии, никому не нужный и ни у кого ничего не одалживающий бродяга.

Это было странно и одновременно с тем притягательно, страшно, стыдно и желанно. Ким чувствовал, как запах прелых листьев предательски пропитывает все его тело, так что нужно было ускорять шаг, бежать, требовать немедленно согреть воду для купания и затем тереться, тереться жесткой щеткой, чтобы ликвидировать последние улики, то, что могло навести кого-либо на след недавнего и такого стыдного преступления. И одновременно с тем он не желал расставаться с чарующим осенним ароматом.

Ароматом последнего золотого цвета природы, за которым может быть только серая и холодная старость, белая, как одежда смертника, как траур и сама смерть.

Ким не хотел умирать, не желал думать о бесцветном времяпрепровождении беспомощного старца, который будет жить с молодыми наложницами, стыдясь того, что уже давно не в силах доставить им радость. Аромат осени, золотой поры последнего, яркого, как пылающий закат, солнца, застал его врасплох, заставив сомневаться во всем на свете. В собственной жизни и праве на счастье.

С другой стороны, Ким был смущен и повержен произошедшим насилием. В ордене говорили — живи по правилам мира, в который ты попал. А по этим правилам не было ничего зазорного в том, чтобы трахнуть пленницу. Это было даже в порядке нормы, отчего же не попользоваться тем, что и так принадлежит тебе? Тем не менее Ким страдал.