Валентин Маслюков - Любовь

Непостижимое малодушие овладело известными своей любезностью и утонченными взглядами людей, мало кто удержался от крепкого словца, казалось, еще немного и раздражение выльется на государыню, которая вызывала подспудную неприязнь явным нежеланием переставлять ноги, мертвенным выражением серого, в разводах пота лица и тусклым невидящим взглядом. Была ли это усталость от невиданной жары или разлагающее влияние змеевых дворцов, которые высились чудовищными развалинами справа и слева, так или иначе, что-то такое произошло с людьми, отчего сочувствие и терпение стали им не карману, как излишняя роскошь. Обозначилось озлобленное настроение поскорее покончить с неизбежным, и государыня Золотинка, не понимавшая суровой необходимости неизбежного, не вызывала сочувствия у тех, кто и сам мучался обстоятельствами. Не по воле своей тащившие на заклание зверю прекрасную женщину витязи страдали от угрызений совести, от ощущения вины, от сознания, что поруганы честь и все самое возвышенное, и, понятно, они хотели бы видеть у жертвы побольше мужества. Со свойственным истинным мужчинам прямодушием они уже почти и не скрывали желания.

Блуждающие дворцы сошлись вокруг змеева логова огромным верст пять в поперечнике хороводом, который нигде, однако, не составлял сплошного кольца, порядочные промежутки между соседними хороминами, иногда на сотни шагов, открывали свободный проход к внутренним областям зачарованной земли. Ничего особенно не переменилось, когда гряда дворцов (в разной степени разрушения) оказалась за спиной у жмущихся друг к другу людей, а впереди открылись кое-где по возвышенностям шпили, башни и крыши других, не видимых прежде строений. Змея как будто не было… Но люди, не обольщаясь надеждой, угадывали его гнетущее присутствие среди всхолмленных полей и перелесков. Они продолжали продвигаться целиною по иссушенным свирепой засухой землям, где стояли в недвижной духоте, не шелохнувшись, деревья с побитой, осенней листвой, где тянулись никуда уже не ведущие тропы, а в саду за оградой на почернелых, словно прохваченных морозами яблонях висели сморщенные уродливые плоды.

Дохлая коза лежала на задах нежилой деревушки с настежь брошенными воротам и дверями, и всюду: на опавшей листве, на пожухлой траве, на выпряженной телеге, что стояла прямо посреди дороги без лошади, на брошенном и распотрошенном прямо в поле сундуке — серел налет пыли, какой бывает в надолго запертых и заброшенных помещениях.

— Тише! — обронил кто-то сдавленным голосом, все замерли.

Где-то лилась вода… чудилось, будто лилась вода, слышался ровный и сильный шум падающего в заставах мельницы потока. Или, к примеру, опрокинулся исполинский кувшин размером с колокольню. Шум уходил, смещаясь по направлению, пропадал… вот он пропал совсем, оставляя сомнения в своей действительности. Ни одной капли не упало в горячую землю, недвижный воздух не колыхнулся дуновением полного влаги и свежести ветерка.

— Что это было?

Но чтобы это ни было, ничего иного не оставалось, как продвигаться, остерегаясь каждого шороха. Удушливая мгла, похожая на гарь лесного пожара, скрадывала расстояния и обманывала зрение, обращая избушки оставленной позади деревни в призрачные видения, которые хотя и сохраняли признаки мирных строений, казалось, уже не принадлежали этому миру, удалившись от него в потусторонние пределы.

Вдруг внезапный набегающий крик заставил людей судорожно озираться, но мало кто успел глянуть в небо, откуда падало, растопырившись во вздутых юбках, нелепое существо. Оно хлопнулось оземь с тяжким раздавленным звуком, и крик оборвался.

Это была молодая женщина. Она лежала переломанная, без суставов, разбитое лицо в луже крови… Кровь, неправдоподобно яркая, подтекала из-под тряпичной куклы, рассыпанные в красной луже волосы слиплись.

Потрясенный до изнеможения, Ананья сделал несколько шагов, но остановился в изрядном расстоянии от разбитой женщины, не имея сил подойти ближе, и потянулся, вытянув шею, словно разглядывал ее поверх невидимой преграды. Верно, он узнал женщину. Не трудно было узнать, потому что Ананья сразу же, без малейшего зазора во времени сообразил, что случалось, сообразил так, словно заранее ждал чего-то подобного. Женщина из Приказа наружного наблюдения, несомненно, летела с донесением, она искала судью в границах зачарованной земли и, уже подлетая, прямо в воздухе, на высоте птичьего полета вдруг без всякой явной причины обратилась из птицы в человека…

Донесение — если оно было, — как обычно подвязанное к вороньей ноге, в миг превращения исчезло. Скорее всего, исчезло… Ананья не стал копошиться в мокрых от крови тряпках. Ни слова не обронив, он отвернулся, не совсем уверенно, путаясь в направлении, шагнул и пошел. Подавленные спутники заспешили следом, словно боялись отстать.

Теперь Ананья все чаще останавливался, озираясь и втягивая носом воздух, — пахло тухлыми ни на что не похожими запахами, от которых стучало сердце.

Раздетый донага человек таился в мертвом бурьяне… Неподвижный под застарелым слоем пыли. Никто не задержался, чтобы перевернуть тело и глянуть лицо.

Не отвлекаясь на пустяки, Ананья увлекал спутников в гору, он прерывисто со свистом дышал и, отдуваясь, оглядывался. И уже нельзя было миновать взором встающее за холмом марево — слезились глаза.

Черной обугленной кучей в обширной лощине лежал змей.

И не было сил по-настоящему испугаться. Удушливый жар, что стучал в висках, так больно отзывался в сердце, что Зимка, считай, ничего уж не различала, пот заливал глаза.

Но это и был змей.

Змей — сказал кто-то свистящим полушепотом, чувствуя потребность убедить себя в действительности происходящего. Трудно было распознать чудовище в безголовом нагромождении костлявых крыльев, и однако же ничего иного нельзя было предположить. Голову Смок спрятал под крыло, которым накрылся, как шалашом или крышей.

Надо думать, он спал. И, может статься, слегка шевелился и ворочался во сне, да только никто не взялся бы утверждать этого наверное, никто теперь не взял бы на себя смелость решительных суждений и поступков…

Вниз, к одинокой раките, сиротливо торчащей на расстоянии окрика от чудовища, двинулись лишь пять или шесть человек, остальные же затерялись, должно быть, еще раньше, прежде чем отряд поднялся на взгорок — люди исчезали бесследно, как во сне, когда ищущий взор не находит на прежнем месте ничего знакомого… В зачарованном стремлении к цели Ананья не оборачивался на спутников, возможно, он тоже ощущал себя в чудовищном сновидении и принужден был сосредоточить все помыслы на том, чтобы не дрогнуть, не уклониться от начертанного когда-то наяву пути.