Константин Плешаков - Богатырские хроники.

Той же дорогой ехал. Вижу — начала ель гнить: подействовало проклятие мое. Объехал ее стороной. Недолго уж до Смородинки-речки оставалось: Сила ее наплывала мороком. Вдруг стоны слышу. Остановился. А стоны спереди идут, куда ехать мне. Проехал ольшаником мокрым, на полянку выехал, вижу: в болоте дева тонет, в платье крестьянском, простоволосая, с глазами очумелыми. Меня увидела и кричит:

— Вытащи, вытащи, сейчас затянет меня!

Не приближаюсь я.

— Не сейчас еще затянет тебя, и скажи мне сперва — что ты в местах потаенных делала?

— Гибну я, скорей ко мне иди!

— Не ходят девки на Смородинку.

— А я пошла, пошла, горькая! Милый мой на войну ушел и пропал, пошла я Смородинку, глупая, спрашивать, ой, вытащи!

А она уж по грудь в трясине, и белая вся, и скоро польется жижа болотная в горло ее.

— Меня знаешь? — спрашиваю.

А она в крик безумный, и больше ни слова. Только «а-а» и трясется, и жижа в такт ей колышется и все глубже влечет. Хрипит она, глазами вращая безумно:

— Упири именем, помоги!

Слез я с коня, ветку срубил и ей протянул. Заголосила дева, не может до ветки спасительной дотянуться..

— Ближе, ближе! — хрипит.

И только дотронулся я до нее ветки концом, как Рана моя жаром загорела. Отдернул я ветку. Ну, думаю, есть теперь у меня на Кащея своя примета. Дева:

— Да что ж ты?

А я стою, смотрю. Каких только слов не говорила мне дева: и про мать-сироту, и про молодость свою, захныкала даже под конец, что плод в чреве носит. Говорит — и не погружается дальше в трясину дева.

— Ты, — говорю, — дно, что ли, нащупала, раз со мной поговорить время имеешь?

Осеклась дева и снова проваливаться стала. Вопила молила, но только сомкнулась над ней жижа, пузырики взошли — и кончилась еще одна Кащеева личина. Од. ним проклятым местом больше будет. А рана моя все жжет тихонько — над Кащеевой могилой стою.

Под вечер предместье кончилась, пошла Смородинка. Туман стал кудрями виться над пустошами, резко запахло сыростью, лес зашептал. Но не было слышно ни зверя, ни птицы. Я знал, что они наблюдают за мной, но на них лежала Сила Смородинки, и звать их было бесполезно.

Когда я проезжал очередной пустошью, над которой в еще ясном небе скалился молодой месяц, кусты раздвинулись, и на поляну вышли два старца.

Тот, что шел впереди, был плешив и согбен. Второй — лохмат и могуч. Они сложили руки на посохах и остановились. Остановился и я. Молчали. Мог ли Кащей вселиться в два тела сразу? Если и мог, то не здесь: не было ему доступа в царство Смородинки. Получалось, что именно сейчас я и должен был получить ключ, который искал.

— Не молчи, Святогор, — сказал плешивый.

— И ничего не бойся, — сказал лохматый.

— Издалека ли вы, отцы?

— Небо нам крыша, а ельник лавка.

— Что далеко, то нам близко, а что нам близко, до того ты и не доскачешь.

— Знаете кручину мою?

— Не кручина это, а загадка.

— От кручины воют, от загадки хмурятся.

— Так разгадайте. — И я стал наезжать на них, но вдруг словно уперся в невидимую стену.

— Что, — захихикал плешивый, — это не девок-гляделок в болоте топить?

— Не елям невинным лапы рубить?

Я напрягал свою Силу и так и эдак, но стена оставалась стеной. Смородинку мне было не одолеть.

— Дальше не ходи, Святогор, — посерьезнел плешивый.

— Сгинешь, — подтвердил лохматый.

— Нас слушай.

— Последняя мы твоя надежда.

— Дайте разгадку мне, старцы, не со злом приехал, по дороге чуть не сгинул, жизнь всю ответа этого ждал.

Застыли старцы.

Кашлянул плешивый и на месяц показал:

— Как семь раз по семь лун пройдет, в Хазарии будь. От Итиля на восток тебе три дня пути. Выедешь к кургану двуглавому. Над ним птицы кружиться будут, как над падалью. Меж глав кургана яму копай в четыре роста своих. Ядовитый мындрагыр свой растолки и выпей. Змей зови. Одна приползет — серая, громадная. Кащей ею будет. Бери змею в руки, и ужалит она тебя, но яд мындрагыра из тебя в нее перельется, и то будет Кащеева смерть.

Лохматый вперед выступил:

— И поруби Кащея-змея мечом, и в яму столкни, и меч свой не жалей, сверху брось. Закопай яму. И откроются небеса, и боги с тобой говорить будут. И совершишь ты подвиг свой.

— И помни: не прощает маловеров Смородинка. Что сказала — тому верить надо. Смерть спросившему, да не поверившему.

— Поворачивай коня. Иначе смертью страшной умрешь. Кащей же людям достанется.

Я молчал и перебирал поводья.

— Уезжай, неслух! — топнул ногой плешивый.

— Смерть твоя за тобой стоит! — проскрипел лохматый.

Но я сидел неподвижно.

— Косой замахнулась!

— Пропал Святогор!

И крикнул я:

— Разве спрашивал я Смородинку-реку? Разве в воды ее смотрел? Разве доехал я уже до нее? Прочь подите, нетопыри бесплотные, мысли лукавые!

В руках у плешивого оказался лук.

— Придется мне, — сказал он, головой качая, — порешить Святогора упрямого.

— Миг у тебя остался, беги! — выдохнул лохматый.

Плешивый натянул тетиву. Я видел острие стрелы, блестящее, зазубренное, разящее. Плешивый медлил; Я не шевелился. И неожиданно плешивый плюнул на землю, старцы поворотились и исчезли в кустах. Стена, державшая меня, рухнула. Я обогнул ольшаник. Старцы, переговариваясь, шли сквозь вечереющий лес. Я не боялся их и не верил их словам. Смородинка отгораживалась призраками, и сомнений в том у меня не было.

Я заночевал на той же поляне. Конь мой тихонько ржал всю ночь: его тревожила незнакомая Сила. Я знал, что здесь Кащей не потревожит меня, и спал. Видения мучили меня, но веры им не было.

На другой день, поутру, я выехал к Смородинке. Черные воды ее были неподвижны; ни водорослей, ни камыша, ни кувшинок — ничего не было. Мошек, водомерок, комаров словно не существовало на свете.

Я провел целый день, глядя в эти черные воды и спрашивая все одно и то же. Ответа не было. Я просидел и ночь. Смородинка не говорила со мной. Вокруг была полная чернота, словно я сидел в мешке. Наутро мне пришлось отвести коня на болота — напоить. Я не знал, можно ли было ему пить зту воду, но пить воду Смородинки было вовсе заказано. Я оставил его пастись в лесу, а сам вернулся на берег и стал снова смотреть в воду.

Так прошли не день и не два; если бы Смородинка не заволакивала небеса пеленой, я бы уже увидел молодой месяц снова. Так минуло тридцать три дня.

Я уже давно жил на одних лишь ягодах и кореньях из заповедного леса. Я ослабел. Коню моему прискучили мох да скудная трава. Мы оба пили воду из болота, и я не знал, что с нами будет. Смородинка не говорила со мной. Я видел только черную речку, которая никуда не текла.