Людмила Астахова - Армия Судьбы

Женщина в шелке фиалкового цвета на фоне рассветного неба. Ее рука мертвой птицей лежит на спинке стула, на вырезанных из светлого дерева цветах аймолайского лотоса. Тяжелые покрывала и легчайшие занавеси, которые парусом надувает ветер. Она продумала каждую деталь, каждую мелочь, соблюдя самую ничтожную соразмерность композиции, чтобы все они сработали в ее пользу. Даржанские аристократки фору дадут даже высокородным эрмидэ по части умения создавать впечатление буквально из ничего. Их этому учат с младенчества. Иногда вместо грамоты и счета. Амиланд старалась, очень старалась, но в последний миг забыла погасить золотые искры злорадного торжества на дне своих сапфировых глаз. Унанки слушал ее голос и почти равнодушно думал о том, что, пожалуй, лучшей любовницы у него не было и не будет и что большего унижения он тоже никогда раньше не испытывал. Даже когда носил ошейник раба и вертел тяжелым галерным веслом. Там, на галере, он был невольником, а здесь исполнял чужую прихоть по доброй воле, точно так же не отягощая себя раздумьями о смысле своих поступков, как это делает раб. От раба не требуется думать, за него думает хозяин. За Унанки думала Амиланд. И признаться себе в этом было… обидно? досадно?.. Так же, как признаться себе в собственном несовершенстве.

– …мы получим всё! – сказал леди Чирот вдохновенно.

– А ты уверена, что все – это как раз то, что мне необходимо? – спросил Джиэссэнэ вместо прощания. – В Духову ночь вы воссоединитесь с вашими детьми, Лилейная.

Интересно, поняла ли Амиланд, что их история закончена? Может быть. Скорее всего. Но необязательно. Они так часто придумывают себе «ширмы», за которыми прячут правильные догадки, понимание и истину. Эдакие заслоны, которые создают видимость уверенности в себе. В этом Создатель наградил людей огромной изобретательностью.

– Жаль, что я не могу ничего выдумать для себя, – сказал Унанки, поймав себе на том, что смотрит в том же направлении, что и его отец. – Я не смогу сказать себе, что Амиланд обманула, потому что она меня не обманывала – я сам себя обманул. Я не смогу заставить себя видеть в ней только то, что мне нравится. И… я не смогу забыть, что в ее руках я был марионеткой. И не смогу себе этого простить. Так что видишь, как получилось…

И конечно же никто ему не ответил.

Песочно-серый сумрак, пахнущий камнем и сухой травой, хаотичная пляска пылинок в солнечных лучах и легчайшее, но неровное дыхание эльфа. Замкнутый круг ощущений, каждое из которых цепляется за свое отражение, не давая лишний раз шевельнуть пальцем… Суровая златоглазая орка немилосердно перетянула его грудь и бока широким крепким полотном, не обращая внимания на ругань. Эльф кашлял кровью. И что-то приглушенно шептал на своем языке. А потом заснул.

Карсти осторожно подобралась поближе, не в силах противостоять желанию взглянуть на одного из мужчин, что похитили ее из родительского сада. Кажется, ей от предков досталось храброе сердце. Другая бы умерла от страха, когда откуда ни возьмись появились эти шестеро в широких хаву, с лицами, закрытыми платками. Девушка как завороженная глядела на бой похитителей с охраной, не чувствуя ни тошноты при виде хлещущей крови, ни отвращения к смерти. Люди умирали, кричали от страха и ярости, и все это происходило из-за нее, из-за Карстаны – девы Чирот, из-за которой никто никогда специально не пошевелил и пальцем.

Они нелюди, говорила нянька, когда Карсти спрашивала об тангарах, орках или эльфах. Нелюди. Странное слово, обозначающее загадку и заведомо несущее в себе презрение к чужаку. Не люди, а кто? Звери? Враги? Чем отличается истинный человек от нелюдя? Формой ушей? Цветом глаз?

Если прикрыть волосами уши, то этот эльф был бы неотличим от обычного мужчины, ровесника матери или отца. Болезненно искривленные губы, слипшиеся ресницы, морщинки в углах глаз. Тогда где же разница?

– Что ты делаешь? – спросил он, не открывая глаз.

Так неожиданно, что Карсти едва не прикусила язык.

– Зачем… зачем вы меня похитили?

– Я хочу спать.

– Вы хотите выкуп?

Эльф медленно приподнял тяжелые веки, обжегши девушку серебром своих глаз.

– Тебе и твоему брату ничего не грозит, – прошелестел он.

– Я дочь Богоравного.

– Да хоть самого Файлака. Оставь меня в покое. Пожалуйста.

Разозлить его оказалось делом одного мгновения. А вот заставить обратить на себя внимание было гораздо сложнее. Эльф не видел ничего вокруг себя. Впрочем, нет, он видел Шинтан и видел ее грозную мать. А Карсти он не видел. Без всякого стыда ходил в одних исподних штанах, прикрываясь одеялом, да и то только когда выходил побродить среди деревьев. Чавкал кашей и не стеснялся в выражениях. Карсти была для него чем-то вроде надоедливого детеныша зверя ценной породы. Какая охота разговаривать с волчонком или лисенком? Был бы тот просто сыт и здоров. Может быть, так оно и надо у нелюдей?

Может быть, так и надо, чтоб нелюдь долго-долго сидел под деревьями в редкой тени мелколистной кроны, глядя в пространство холодными глазами? А кажется, будто он ни на миг не упускает тебя из виду. Горячее марево на горизонте колебалось и дышало в такт с ними со всеми – с невольными пленниками пропитанных пылью руин храма-усадьбы. Где-то там должна была пролегать дорога, по которой в Даржу шли караваны из Ан-Риджи и Хисара, много караванов и много людей. Кто-то ведь должен был свернуть к такому уютному маленькому оазису? Но нет, никто не проезжал мимо, никто не сворачивал.

Карсти обратила внимание, что за ними с братом никто строго не следит. Орки не надзирали, они присматривали и делали это так, как делают обычные родственники – краем глаза, после других, более важных дел. Можно было отойти достаточно далеко в степь без всяких последствий. Карсти дважды делала так, но каждый раз возвращалась. И вовсе не из-за брата. Просто идти по сухой траве было тяжело, в горле першило от пыли, глаза слипались, голова кружилась. И она возвращалась, уставшая и голодная. Немая полуорка Шинтан не ругалась, а лишь щурилась по-звериному, бесстрастно и лениво. Ее мать если и отвлекалась от готовки, то лишь затем, чтобы поворчать на своем языке, пожимая при этом узкими плечами.

А эльф… он, казалось, читал все мысли, даже самые маленькие мыслишки, которые перепуганными мышатами бегали в ее голове. «Иди, иди, девочка, все равно идти некуда», – усмехались недобро его глаза. Порой байстрючке Богоравного начинало чудиться, что все они: она, эльф и орки – застряли, как плодовые мушки, в огромной невидимой паутине. Вот-вот паук придет…

Вынужденное безделье и тупая боль в ребрах раздражали Альса больше даже, чем девчонка. На ее болезненное любопытство, и вечно удивленный взгляд, и растерянное выражение на личике еще можно было не обращать внимания. Хотя стоило только встретиться с ней глазами, как она начинала суетливо поправлять одежду, елозя туда-сюда ладонями по шелестящему шелку. Чем-то неуловимым Карсти напоминала Альсу насекомое – саранчу. Она ходила вокруг развалин не нужной никому бродяжкой. То отходя подальше, делая вид, что собирается сбежать, то неожиданно возникая где-то рядом.