Дмитрий Володихин - Омерзение

– Я за тебя очень рад, я готов тебя поздравить, – никаких предметов быта, он, конечно, не дарил. Велосипеды не кукарекают.

– С чем это? Что, вернуть?

– С тем, что у вас все так хорошо и весело.

– Либо это я торможу… либо это ты такой отморозок, что вообще. Как же ты можешь не сердиться. Ты должен меня простить.

– Не знаю за что, но прощаю.

– На само деле это я тебя должна простить. Я тебя прощаю. Ты настоящий отмороженный, как будто дикий. Мне хорошо-хорошо. Но ты не грусти. Ты ведь простил меня, да?

– Да.

– Ты тоже ничего себе, неслабый, но ручку я тебе все-таки верну, – и в порыве всепрощения даже поцеловала Игоря в щеку, хотя и не имела к тому ни малейшего намерения. Чем он заслужил?

Кажется, у нее было какое-то смутное чувство вины перед Игорем, не мог же он ее бросить, она ведь его бросила, так? Значит надо было немножечко извиниться, ну и чтобы понял, что у нее все хорошо, а у него все плохо. Но этот Игорь он такой отмороженный, что ничего не понимает. Она свое сделала, а дальше пусть живет как хочет.

Старшой не сказал ей за все время знакомства ни единого матерного слова. Он ходил с ней на торчательные тусовки, и хотя был намного старше, оказался классным парнем. Он вообще многих помнил, в которых уже никто не врубался. Когда все тащились еще от Макаревича, он водил знакомство с серьезными парнями. «Арию» – вообще от и до. Короче, зауважали. Разок он одному такому гнусному типу в рожу заехал, а потом надавал таких ему, что она просто отпищалась. Между прочим, защищал ее. Чтобы никто ей не хамил. Этот факт был настолько огромен, почти как в «Настоящей любви», даже поверить невозможно, сознание куда-то спрятало такое чудо, надо же было его куда-то спрятать, иначе вдруг окажется ненастоящим, обалдеть можно, в глухую по беспределу, она его только целовала-целовала, сказала, что это ужасно романтично, он похохатывал, никто никогда не ценил ее так сильно и так высоко не ставил.

Старшой, конечно, понимал, что родители не позволят Фае стать его женой, потому что, скорее всего, издавна был ей припасен солидный муж-еврей. Он не задумывал на сто лет вперед их совместную судьбу, ему просто, короче, нравилась эта добрая такая баба, безо всяких бабских хитростей, еще не научилась Файка. Хорошая она. Даже пить с ним пьет, даже с его парнягами, только что не водку, он даже чуть-чуть их стал сторониться, народ все-таки суровый, с бабой плохо монтируется, короче ни поссать, ни сказать… а она хорошая, Файка моя. Охренел, когда узнал, просто короче, охренел, я говорю, когда она и говорит: я говорю, короче, за него не пошла – значит правильно, короче, я думал, знакома мне их еврейская натура. Но эта-то моя Файка, против родителей за меня пошла, я просто охренел. Стоящая, вижу я, что это, короче, баба, а не то что сунул-вынул, одни простынки на уме. Ну я, понятно, горой за нее, за мою Файку. Думаю, надо деньгу зашибить, чтобы, короче, независимо, чтобы уже, ты видишь, какая-никая семья, чтобы уже, короче, детишки. Сам смущаюсь, такие дела.

Она старалась почаще бывать рядом с ним, не отходить от него ни на шаг. Девчонки в бухгалтерии смеялись, но что они там все понимают… Даже пила с ним, пьянеть научилась. Фая покинула его вчера вечером, около одиннадцати часов, Коленька был к тому времени нетрезв, но собирался остаться и доделать заказ налево, днем рискованно, а деньги им понадобятся. И заснул видно, бедный мой.

Файка торопливо разбудила Коляна, вытерла ему лицо влажным носовым платочком, убрала со стола и всяческий бутылочно-пробочный компромат с пола, выдала банку пива (сколько еще в городе найдется женщин, которым не нравится, что их любимые пьют, но хватает милосердия избавить от похмельных мучений?) и причесала. Колян улыбался ей, как ребенок, но сказал только одно: «Я доделал, сегодня еще получим, скоро уже хватит». Последние движения Фая проделывала под нарочито шумное двиганье стулом: Галина Степановна считала правильным показать свое отношение к человеческой грязи.

…Чаще всего Игорю доставалось все второстепенное, все технически нудное, времяемкое. Между ним и Старшим был немое соглашение, какое бывает у салаги и старослужащего, если старослужащий сохранил человеческий облик: один размечает контуры окопа, другой роет, а если у роющего жабры захлопают чересчур реанимационно, отдыхающий и неборазглядывающий, ворча, поможет. Инорь получал в свое ведение сканирование, цветоделение, цветокорректуру, внесение редакторской правки и т. д. Старшой сохранял за собой сливки, собственно верстку, творение макета.

Есть в книгах своего рода магия: нелепица разрозненных операций (пишут, набирают, редактируют, цветоделят, фальцуют и т. д.) постепенно переходит в либерлагородство. Чудо претворения еще-не-книги в книгу почти невозможно зафиксировать, любой наблюдатель пожалуется: отвернулся-де как раз в самый момент. Ан нет, у профессионалов надобно спрашивать, профессионалы скажут, что простецкое вино обретает контуры крови, скорее всего, на стадии верстки. Поэтому верстальщик сродни кузнецу – всякий непредубежденный человек понимает, что оба прочно связаны с нечистой силой и рая им не видать; не от Бога Гутенбергова эта магия. И кто только позволил совершать им службу логосу, чай не священники…

Игорь был вполне удовлетворен таким положением дел. Когда Старшой болел, он бесхлопотно делал его работу, а затем бестрепетно выслушивал металлические рыки поставленного на ноги, ежели тому требовалось показать себе и окружающим, сколь худо и небрежно занимался магией подчиненный. Но творческая ипостась верстки представлялась ему ничуть не важнее и не почетнее вечной роли повивальной бабки при рождении макета.

Для Игоря священнодействия с полуфабрикатами, предназначенными в пищу жадному зверю печати, имели явственный характер ритуала, почти обряда. Ритуал требовал педантизма, а педантизм – идеальное укрытие от хаотической стихии. В их верстальной паре Колян занимал место творца-хаотика, а Игорь – жреца, упорядочивающего творческий хаос в четко структурированный космос. Он чувствовал в себе почти призвание: стоять на часах у храма безупречности. Шлифовать заусеницы, доводить до совершенства, убивать досадные недочеты, отыскивать и распинать непростительные мелочи.

Весь колоссальный восьмичасовой отрезок суток, по необходимости навек отданный Игорем, как и большинством жителей евроцивилизации, прокорму, не давал плодородной почвы амбициям. Не растет в этих местах смысл жизни, во всяком случае, его смысл жизни. Частоколы здесь произрастают, заборы то есть, чугунные тумбы в три обхвата, да колючая проволока буйно колосится на мягких травах ранней старости. А цветы приживаются так редко… Игорь когда-то забавлялся подсчетами: каков процент тех, кто нашел в работе мечту, кто занимается тем, что дает счастье, кто, на худой конец, совмещает заработок с творчеством. Трое из сорока опрошенных. Работа оказалась деталью в инфраструктуре жизни. Никак не больше того. Лет семь назад Игорь мечтал о том, чтобы труд оказался игрой, чудом, творчеством. Вышло совсем другое, то вышло, чего не миновать: труд – никакое не творчество, а всего лишь способ заработать деньги, чтобы в свободное время заняться творчеством, судьбой или хэппенингом.