Пол Керни - Иное царство

— Мяса мы тут не едим, — сказал один из них. Но до чего хороши были свежие овощи и яблоки, хлеб, который можно рвать руками, масло и пахта. Где-то за деревьями у них должно быть пастбище. А часовня возносит свою квадратную башенку над лесом, крест осеняет каждый уголок, и можно не опасаться волков. На мгновение Майкл позавидовал вере братьев и вспомнил, как мальчиком дома ходил к мессе, вспомнил пряный запах ладана, приводивший ему на ум Византию, красноватое мерцание лампад. Детство.

Раненая рука подергивалась, чесалась. Воняла. Пластырь Рингбона был малоприятен, но целителен. Он сознавал, какой он вонючий. И Котт не лучше, если на то пошло. От них исходил запах леса, их собственного истомленного тела, лошади и дождя. Братья были такими чистенькими! Вот бы принять ванну… Все-таки не во всем дикарь, подумал он с улыбкой.

Они ели, ели и не могли насытиться. В низкую трапезную входили новые братья, благословляли их и садились за стол. Почти одни старики. У некоторых лица даже покрывал узор шрамов. Метки племен, дикарская татуировка. К Богу приходят всякие, подумал он. Устать от жизни в глухих лесах, прийти сюда в поисках покоя — это можно понять. Но без женщин. Грустно, грустно. Он заметил, что они отводят глаза от Котт, а ее это как будто забавляет, и, как мог незаметнее, снял ее проказливую руку со своего колена под столом.

Когда он под одобрительным взглядом улыбающегося брата-кухаря второй раз очистил деревянную тарелку, он увидел, что перед ним неловко остановился довольно молодой человек.

— Брат настоятель был бы рад побеседовать с тобой, когда ты кончишь трапезовать, — сказал он, и его взгляд скользнул по мечу Майкла, свисающего с его бедра. — Он долго тебя не задержит, а мы приготовим кадушку горячей воды и постель для тебя… для вас обоих, — молодой брат порозовел, и Майкл решил, что, наверное, Котт зазывно ему подмигнула.

— Если ты готов, я провожу тебя.

Настоятель, как ни странно, тоже не был стар. Полный сил человек, только-только вступивший в пожилой возраст, с перебитым носом и сложением боксера. Майкл не усомнился, что прежде он был наемным мечом или рыцарем — весь его вид говорил об этом. Глаза у него были синие, как васильки, и в них вспыхнул интерес, когда он узнал работу Ульфберта.

Он направился с Майклом в плодовый сад. (Котт умчалась принять ванну, и Майкл знал, что она будет нежиться в кадушке, пока вода не остынет.) Деревья стояли почти голые, но солнце казалось совсем не зимним — светло-янтарным и греющим, как костер. Они сели среди ульев и поджали ноги — так сидят воины.

— Волки близко, — без обиняков начал настоятель. — Мы ощущаем их у границы освященной земли. Ты влечешь за собой тревоги, странник.

Майклу стало не по себе.

— Наши друзья… лисьи люди. Они боятся Приюта. И остались среди деревьев.

— Они под нашей защитой, не беспокойся. Но едва вы покинете Приют, я ничем не смогу помочь ни вам, ни им. Одна лошадь далеко вас не увезет, — в его утверждении слышался скрытый вопрос.

— Опушка близко. Я надеюсь, там они отстанут от нас.

Настоятель кивнул.

— Два дня, если двигаться быстро. Ты не раз бывал ранен и носишь меч великого мастера… — он словно не решался задать прямой вопрос.

Майкл слабо улыбнулся.

— Я… нашел его на юге. У купца. Мы странствуем уже не один месяц и в плохое время года.

Настоятель опустил голову на грудь, и Майкл увидел, что его тонзуру пересекает сморщенный шрам. Да, бесспорно, старый воин, а не выходец из племени. Слишком уж крепко сложен. Лучше не говорить, откуда у него меч на самом деле, если он еще сам не догадался.

— В лесу есть многое хуже волков, — сказал настоятель. — Братья видели всадника возле наших пределов по ночам. В нем есть сила, какой я прежде ни у кого не встречал. И злая. Боюсь, он тоже тебя преследует.

Лицо Майкла утратило всякое выражение.

— Боюсь, что так. (Значит, Всадник опередил их и ждет. Дьявол, как Майкл всегда его мысленно называл.) — И давно.

Настоятель поднял голову.

— Мне надо оберегать моих людей. Мы снабдим тебя всем необходимым, дадим даже мула, если захочешь: Но…

— Мы останемся у вас недолго. Только до завтра.

Настоятель кивнул. Его лицо сморщилось… от стыда? Облегчения?

— А другие странники бывали тут? — спросил Майкл.

— Редко. Очень редко. Ты сам сказал, что сейчас плохое время года. Несколько коробейников, караван из-за большой реки на юге под надежной охраной. Племена спокойны, барсучьи люди на зиму затаиваются, пилигримы остаются ближе к дому. В лесах полно валков, черных волков. Говорят…

— Что в них вселяются души умерших. Знаю. Я тоже слышал.

Слышал от каждого лудильщика, каждого встречного между рекой и горами. Ему было тягостно услышать то же от этого человека, этого верующего, этого старого солдата.

— Не тревожься, — сказал он резко. — Долго мы не задержимся.

На этот раз лицо настоятеля выразило неприкрытое облегчение. Майкл еле удержался, чтобы не ударить этого чертового святошу.

Бутерброды с ветчиной, шипучка, сдобные булочки, мороженое. Песок скрипит на зубах, сыплется в бутылки с лимонадом. Клан Феев, собравшийся здесь, точно израильтяне в пустыне, укрывшись от ветра за цепочкой дюн, вольготно расположился на ковриках и со вкусом жевал. Лошадей вытерли, напоили, и они, глубоко засунув морды в торбы, стояли привязанные к фургону. Алоизиус, его водитель, изящно откусывал от толстого бутерброда. Его пальцы оставляли темные мазки на хлебе, а пот промывал светлые канавки на лице. Здесь в безветрии было жарко, хотя из воды дети выскочили, посинев, и визжали, пока не закутались в полотенца. Волосы свисали слипшимися прядями, к мокрым рукам и ногам липнул песок.

Майкл сидел с самого краю орды (самое подходящее слово, решил он) и жмурился, когда внезапный порыв ветра бросал песок ему в лицо. Песок повсюду. Домой они привезут с собой половину пляжа — в фургоне, в ковриках, в одежде, в волосах и на зубах.

Пат потягивал портер в компании с двумя своими братьями. Они тоже были высокими, с орлиными носами, задубленными лицами, седыми волосами и глазами цвета бурного моря. Шон сидел с ними, и ветер ерошил его шевелюру. Девочки восхищенно смотрели на него все время.

Женщины пили чай сами по себе. Одни старухи — Рейчел самая молодая, но гармонии она не нарушала. Говорили они о приходских делах, курах, умерших или умирающих родственниках, хотя, конечно. Роза не упоминалась. Они сплетничали, иногда переходя на шепот, — грозили пальцы, покачивались головы, поджимались губы. Неодобрение, выражаемое всем телом. Майкл отвернулся и посмотрел на чистое море.