Валентин Маслюков - Жертва

Вечером Золотинку навестил подьячий. Он и принес весть, что наблюдатели учинили незадачливой лекарке наказание — позорный столб. Верно, если б то были настоящие судьи, как предполагала первоначально Золотинка, а не наблюдатели, можно было бы ожидать чего и похуже. Умудренный жизнью подьячий и самый столб этот, и соединенный с ним позор ставил ни во что. И отечески разъяснил девушке, что главное неудобство для нее будет не позор вовсе, как может показаться со стороны, а естественные человеческие надобности — утробные потребы. Хорошо бы не есть, да и не пить тоже, потому что стоять придется от зари до зари весь долгий день без всякого послабления. Стоять или висеть на цепях, когда дурно станет, — это уж как придется.

Больше подьячему нечем было Золотинку утешить, и он ушел, вздохнувши на прощание.

Щадящий довольно-таки приговор после всего, что Золотинка там учудила, наводил на мысль о дружеской руке, которая отвела от несчастной лекарки жестокость телесных наказаний. Да и подьячий вздыхал настолько многозначительно, что впору было думать, будто добродушный толстяк сговорился с княжичем, который, конечно же, сам, от собственного лица, не может выказать сочувствия или подать помощь. И, может быть, размышляла Золотинка далее — чем же ей было заниматься в темном чулане, как не размышлять? — может статься, Юлий притворно уступил сейчас Рукосилу, чтобы не усугубить Золотинкино положение еще больше. Нужно же и боярину дать удовлетворение после тех поносных речей, которыми разразилась ни с того, ни с сего Золотинка. Нужно иной раз и уступить, — думала она мудро.

Не без смущения, однако, возвращалась Золотинка к своему пламенному пророчеству. Нет, ей и в голову не приходило отказаться от собственных слов, раз уж они сказались. Перебирая в памяти свои жгучие речи, Золотинка и сама подпадала под обаяние прежней страсти. Оставалась, однако, недоумевать, откуда эта страсть взялась. И Золотинка недоумевала.

Она вставала и принималась ходить между полками, натыкаясь в полумраке на углы, и, совсем уж рассерженная на себя и на других, разгоняла скребущихся в подполье крыс. Свирепый окрик без единого звука — и хвостатые твари кидались в рассыпную по норам и перелазам.

На рассвете утомленную — она не ела уж почти сутки, едва лишь сомкнувшую глаза Золотинку отвели на площадь. Возле колодца перед торговыми рядами высились недавно врытые столбы, они заменили бывшие тут прежде при господстве курников виселицы. Палач разрезал дерзкой рукою подол праздничного Золотинкиного платья, чтобы пропустить между ног цепи, обмотал ее холодным, влажным от росы железом и, прислонив к столбу, замкнул замок где-то над головой. Наконец, повесил он ей на грудь дощечку с надписью «самозванка» и этим удовлетворился.

Первые зрители Золотинки были крючники, весь тот оборванный люд, что поднимается до зари. Они зевали и ежились от утреннего холода. Кто-то спросил миролюбиво, что это значит, что написано на доске? Золотинка сказала.

— Это как? — продолжал мужичок не понимать.

— Это значит, она назвались чужим именем, — пояснили из толпы.

— Каким?

— Золотинкою, — хмыкнул кто-то. Золотинку тут достаточно знали, так что ничего, кроме смеха, такое объяснение не могло вызвать. Но и другого как будто бы не имелось.

Несколько разочарованный крючник тронул небритый подбородок, не спеша обтер свои широкие разбитые лапы о живот… и ничего не сказал. Оно ведь, и в самом деле, если по совести, трудно было рассчитывать на большую ясность от такой коротенькой надписи, что уместилась на дощечке.

Девушка помалкивала, опустив очи.

Четверть часа спустя толстый подьячий и стражники привели еще одного осужденного. Это был чернобородый носатый чужеземец; тот самый, с кораблем на голове, что попался однажды Золотинке на глаза в земстве. Он и на этот раз не расстался со шляпой, высокие нос и корма которой наводили на мысль об мореходных качествах головного убора. Тонкий большой рот осужденного надменно кривился, когда, расправив плечи, он стал к столбу, позволив палачу опутывать себя цепью и вязать. В заключение не миновала его все та же дощечка с надписью «самозванец» — судьи-наблюдатели выражений не выбирали.

Появление второго самозванца вызвало в порядочной уже толпе оживление. Кудрявый чужак — борода и бьющие из-под шапки волосы его вились мелкими жесткими колечками — не вызывал того похожего на жалость смущения, какое пробуждала в сердцах застывшая у столба девушка. Записные остряки мало-помалу начинали прощупывать чужака двусмысленными и совсем уж не двусмысленными шуточками. Нижняя губа осужденного выпятилась, он смотрел куда-то далеко-далеко, за пределы сущего… и повернулся к соседке.

— Будет жарко, — сказал он вдруг, словно очнувшись.

— Лучше бы дождь, — вынуждена была поддержать разговор Золотинка.

— Хорошо, когда дождь, а потом солнце, — доброжелательно заметил иностранец. Он приметно коверкал речь.

— Да, это хорошо, — согласилась Золотинка.

— Цепь вам нигде не давит?

— Благодарю вас.

Замолчали. От утренней свежести Золотинку бил жестокий озноб. Едва слышно позванивали цепи и на чернявом иностранце. Толпа редела и снова прибывала больше прежнего. Заполнялись торговые ряды, слышались выкрики лавочников, мычание быков, блеяние, ржание. Не становилось тише и здесь, возле позорных столбов у колодца. Взошедшее за левым плечом солнце скользнуло по морю — сразу, от края до края; в развале крыш обнажился чистый голубой окоем, разомкнутый там и здесь шпилями и башнями.

Наверное, Юлий теперь проснулся, подумала Золотинка.

Она уж почти не различала, что говорили вокруг, о чем судачили, зубоскалили обступившие их зеваки — устала и надоело понимать. Не сразу откликнулась она, когда снова заговорил иностранец.

— Вы у кого учились волшебству? — спросил он, нисколько не понижая голоса, словно жадная до развлечений толпа для него не существовала.

— Я не волшебница.

— Да? — удивился иностранец. И задержал взгляд, как будто прикидывая, чего же она тогда тут у столба, делает. Потом заметил: — А я и сейчас вспоминаю своих учителей с благодарностью.

Надо признать, это было довольно-таки смелое, самоотверженное заявление в цепях у позорного столба. Но Золотинка даже не ухмыльнулась.

Чужестранец говорил громко, не замечая людей. Но люди были, они чувствовали, догадывались, что значит это утонченная учтивость, с какой выставленный на позор чужак обращается к своей товарке. Высокомерное презрение, которое выказывал осужденный толпе не возможно было скрыть, да он и не пытался скрывать.